AZ-libr.ру

       [17.5.1948, Ленинград]
       — поэт, прозаик, эссеист.
       Родилась в театральной семье, по образованию театровед. Известность получила в 1970-е публикациями в самиздатовских и зарубежных журналах: «22», «Вестник РХД», «Эхо», «Стрелец», «Ковчег», «Мулета», «Гнозис», «Глагол», «Грани». Позже в советских изданиях: альманах «Круг» (1985), журналы «Родник», «Радуга», «Нева». Первые книги стихов выходят за рубежом: «Танцующий Давид» (США, издательство «Росинка», 1985), «Стихи» (Париж, издательство «Беседа», 1987), «Труды и дни монахини Лавинии» (США, издательство «Ардис», 1988). Первая книга в СССР — «Стороны света» (Л., 1989). Относится к поэтам новой волны.
       «Елена Шварц — поэт огненной стихии, ее стихи, как и псалмы Давида, порождены одним неистовым вертикальным стремлением. Это стремление как бы преображает поэта в струнный музыкальный инструмент, а играет на нем сам Бог. <...> Танцующий Давид у Елены Шварц — человек, открывающий в себе танцующего Бога» (Кузнецова А.— С.161). Ей свойственна «энергия творческого экстаза и глубина философской мысли» (Там же. С.162).
       «Излюбленный жанр», по признанию самой поэтессы,— маленькая поэма: «От собственно "поэмы" она отличается крайне прерывистым развитием фабулы. <...> она маленькая трагедия в миниатюре: в ней есть завязка, катарсис и апофеоз, монолог и хоры» (Стихотворения и поэмы. С.259).
       С 1974 по 1996 созданы следующие маленькие поэмы: «Горбатый миг», «Черная пасха» (обе — 1974), «Простые стихи для себя и для Бога» (1976) «Грубыми средствами не достичь блаженства» (1978), «Ночная толчея» (1979), «Мартовские мертвецы», «Рождественские кровотолки» (обе — 1980), «О том, кто рядом (Из записок Единорога)» (1981), «Хьюмби» (1982), «Хомо Мусагет (Зимние музы)», «Поход юродивых на Киев» (обе — 1994), «Прерывистая повесть о коммунальной квартире» (1996). По их поводу автор сообщает: «За этот срок их темы, смыслы, словесная ткань и ритмы, естественно, менялись, параллельно превращениям эпителия, мозга, сердца и астрального тела автора» (Там же).
       Другим жанром, формирующим особое лицо поэзии Шварц, являются «исторические стихотворения» с их отсутствием дистанцированности между автором и изображаемым им миром прошлого, как, например, в стих. «Распродажа библиотеки историка», в котором раскрывается «путешествие натуралиста, собирателя исторической флоры и фауны, постепенно растворяющегося в мире, ставшем предметом его изучения. <...> Но самое главное состоит в том, что здесь отменена абсолютность границы света и тьмы, настоящего и прошлого, и высветляются пространства былого, оставшегося живым» (Рекшин М.— С.244). Данные стихи «рождены не просто "интересом" к их материалу и персонажам, но и тем "правом памяти", доказательства которого мы обнаруживаем во всем творчестве поэта. Представление Платона о знании как припоминании в полной мере относится к Елене Шварц» (Там же. С.245). По определению исследователя, поэтессе свойственно умение путем тонкого взаимодействия с поэтом изображаемой прошедшей эпохи придать «ощутимую плотность» исторически никак не зафиксированному сознанию, что относится уже к области ее поэтически убедительных «исторических догадок и видений» (Там же. С.245-246).
       Знаменательны также и «Труды и дни монахини Лавинии» — произведение, которое сама поэтесса назвала даже романом, но которое, не будучи ни «поэтическим циклом, ни поэмой» не что иное, по мысли исследовательницы, как «книга, написанная от имени безумной монахини <...>, насельницы удивительного монастыря, стоящего на "скрещении времен и пространств"». (Кузнецова Д.— С.163). Ею же она определяется как «результат не только поэтического, но и религиозного творчества» (Там же). Внутренняя структура «Трудов и дней монахини Лавинии» представляется А.Кузнецовой «в виде нескольких концентрических окружностей», начиная от «вознесенного и отдаленного от реального мира» монастыря и кончая героиней, которая сама, в свою очередь, чувствуя себя одинокой и оставленной, создает собственный «более узкий духовный круг», состоящий из «видений, откровений, медитаций». В идее перехода от духовного к еще более духовному Елена Шварц выразила то внутреннее состояние нашего времени, «когда,— как пишет Т.Горичева в книге "Нечаянная радость",— духу противостоит не плоть, а сам дух, недостаточно очищенный и освобожденный...» (Там же). Однако «мистическая жажда Лавинии,— продолжает А. Кузнецова,— не только возносит ее вверх, но и подводит к краю бездны, за которым — демонический срыв, подпадение под власть Князя мира сего. Для преодоления темного начала надо противопоставить себя не только монастырю, но и самой себе, своей причудливой духовной жизни, замкнуть третий внутренний круг и остаться наедине с бесконечной непознаваемостью божества: "Текут века — я их забыла / И проросла травой осокой, / Живой и вставшею могилой / Лечу пред Богом одиноко"» (Там же).
       Поиски Бога — одна из доминирующих тем поэзии Шварц. Ей посвящена и отмеченная выше поэма «О том, кто рядом (Из записок Единорога)». Привести к успеху могут «только тоска и страдание», а также «мощное внутреннее усилие» (Там же), порождающее в поэзии весьма ощутимые образы божественного бытия: «По запаху сыщу Его, / По проблескам лазурной крови, / Сиянию костей...» («О Том, кто рядом...»). На уровне идеологически-конфессионном эти «поиски» у Шварц носят экуменический характер: «Иудеи, ваша горечь, / Мусульмане, ваша смелость, / Христиане, ваша кротость — / В почке марта тихо спелись» («Иудеям и всем»).
       Мировосприятие Шварц носит весьма динамический характер: «Но если успеешь еще оглянуться вверх, на исток — / Там стороны света кружатся, как черный цветок, / И если я искру с ладони своей проглочу — / То чудо случится — я вверх в сердцевину лечу» («Большая элегия на пятую сторону света», 1997). «"Пейзаж души" Елены Шварц в момент творчества — "сад молний"» (Кузнецова А.— С.162). С этим связано и то своеобразие ее мировосприятия, что пространство в нем предстает дистанционно неразличимым по отношению к близи и дали, микро- и макромиру; «Потом бреду в пустое море, / Средь мелких рыбок спит Кронштадт...» («Времяпрепровождение №2»); «Где сполохи и тихая гроза, / Где этот переход и перелив, / Где человек впадает в Бога, / Как в обморок или в залив?» («Прерывистая повесть о коммунальной квартире»); «В чреве ночи проснувшись / В рубахе ветхой и тленной, / Я на миг — о, на длинный миг / Перепутала себя со Вселенной <...> / Скорей, скорей в свои границы! / Я в звездной задохнусь пыли. / О, снова бы мне поместиться / В трепещущую под тряпицей / Крупинку на краю земли!» («Ночное купанье»). Порой это напоминает образы, созданные по типу библейского неба, «свившегося» в «свиток» (Откр. 6,14): «Комья облаков к лопате прилипли» («Воздушное Евангелье», 1982), «Намотанный на колесо Литейный» («Автомобильное», 1995). Пример соединения телесно-анатомического микромира с географически-имперским макромиром: «Зрачок сиял — тяжелый, как держава... / И, как страна, она внизу лежала, / Ее уж не скрывало одеяло — /<...>/ И можно ли обнять страну, / Обнявши женщину одну? / И если мысленно продолжить / Ее раздвинутые ноги / (О ты, завершив равнин!) / То под одной пятой — Варшава, / А под другою — Сахалин (О Екатерине II — «В отставке», 1979).
       С подобной же зыбкостью, нераздельностью границ выступают у Шварц и понятия жизни и смерти: «Смертожизнь бесконечная длится...»; «Руки нищий греет мертвый / О судорогу в моей груди. <...> Что не надо и умирать — / Так ты, смерть, изъязвила меня!»; «И если жизнь — корабль, на якоре стоящий. / То якорь этот — смерть, тяжелый и кипящий, / И если бы не он — корабль наш / Весь растворился, как мираж» («Хочу разглядеть — смерть — якорь, море, лицо, лес?», 1988).
       Поэзии Шварц присуще мироощущение крайней катастрофичности: «Поэтический мир Е.Шварц исполнен катастроф и фантасмагорических превращений, реальность проламывается внедряющимися в нее потусторонними силами. Человек вовлечен в игру могучих стихий, он успевает следить лишь за чередованием гибельных и возрождающих ударов той воли, которой он изначально подчинен» (Рекшин М.— С.242). Этим объясняется и обилие у нее образов гибельного, са-танинско-инфернального мира: «Не различают утра, дня и ночи, / Пьют самогон из черепа гнилого..» («Западно-восточный ветер»); «И тотчас же повис паук, / Кровь высосал, напился, ал / И быстро на живую нитку / Мягкий саван соткал» («Злое сокровище»). Сродни ему нередко и герои, в частности юроды: Марфушка, что «от трактира до трактира <...>/ На одной ноге скакала», пьяница Пахом, который «в блевотине своей, как в злобе», «гундосый» Федосий, Федул, у которого «язвой рот в пол-лица» («Поход юродивых на Киев»), а также нежить («Злое сокровище»).
       Стихи Шварц исключительно метафоричны, что мотивируется, отчасти, «неодолимой привязанностью» поэтессы, по ее собственному признанию («Три особенности моих стихов», 1996), «к метаморфозам, как у Овидия. Все превращается во все. Сириус — в пьяницу, Волк — во Льва, человек — в букет, в башню, цикаду, птицу, живую могилу, убийца — в жертву. Человек в Бога и так далее» («Определение в дурную погоду». С.83). Они могут носить характер либо зловещего, колдовского приобщения к темным силам («Поход юродивых на Киев», «Злое сокровище»), либо архетипического аналога: «По руслу бывшего канала / Скольжу я в рыбке круглоногой» (в речном транспорте, подобно библейскому пророку, путешествовавшему в утробе кита), на грани перехода от метафоры к достаточно «реально» аргументированному образу, как, например, в стих. «Шофар» (1996), в котором боль в костях вызывает вполне оправданную ассоциацию с духовыми музыкальными (даже по форме!) инструментами: «Еще в сердце моем радость, / А в костях печаль-тоска. / Все гобои, все берцовые / Воют, ноют всей длиной, / Будто роги новогодние / Над темнеющей рекой».
       Образ в поэзии Шварц исключительно ощутим, материален: «Как это ни парадоксально, у нее, поэта в высшей степени духовного, часто встречаются образы, крайняя телесность которых почти отпугивает: "Когда же отцвету, о Боже, Боже, / Какой останется искусанный комок — / Остывшая и с лопнувшею кожей, / Отцветший, полумертвый зверь-цветок". Откровенная физиологичность образа, его сверхплотность и грубая вещность, сопряженная с актом духовного страдания, создает новую действительность — отталкивающую, устрашающую, но зато единственно истинную.
       У дарования Щварц есть редкое для русской поэзии свойство — способность к мистическому переживанию. Духовный опыт обретает словесную плоть, которая реальнее самой реальности. Какие бы запредельные темы ни возникали в ее стихах, образы всегда отчетливо визуальны; поэт преследует двойную цель — сохранить тайну во всей ее непосредственности и одновременно сделать ее явленной» (Кузнецова А.— С.161). В частности, всегда сияющую мистически-непостижимым светом луну (доминирующий, кстати, образ в поэзии Шварц) поэт делает вполне доступной для своих героев («Однажды он Луну догнал, / И нечаянно внутрь ступил...» — «Поход юродивых на Киев»), заполняет ее динамикой и всевозможными реалиями земного бытия: «Луна висела, как столпотворенье, / Как вихревой комок, / Сплелись в ней лица, хищные растенья, / Псалмы, визг скрипок и стихотворенья, / Водоворот камней и волосок» («Земля творная»).
       Поэзию Шварц отличает также своеобразная цветопись, носящая не статичный, а динамический, «вибрирующий» характер: «Рыба воздух сжигает своим серебром», «Над ней рассвет уже дрожал / Внутренней коркой арбузной», «Воздух будто промокашечный — / Из сиянья, из дрожанья / Что-то хочет проступить». Ее лексическую особенность составляет употребление архаизмов («Так униженна местность, смиренна...», «О Родина милая, родина драгая...», «И взлетали они и взмывали оне», «Льзя ли грубо различать?»), что способствует усилению ее «нездешнего» звучания. Из литературных традиций в поэзии Шварц наиболее ощутимо признаваемое и ею самой влияние М.Кузмина и М.Цветаевой.
       Удостоена премий им. Андрея Белого, Триумф (2003), им. Алле Рице (2005); переведена на 17 языков.

Литература и другие источники информации