AZ-libr.ру

       [18.6(1.7).1907, Вологда — 17.1.1982, Москва]
       — прозаик, поэт.
       Родился в семье священника, человека европейски образованного, позитивного склада мышления, придерживавшегося достаточно свободных и независимых взглядов. Твердый в убеждениях, бескомпромиссный в нравственных вопросах, отец и религиозность понимал более широко, чем это предписывалось каноном. Именно от него, по словам самого писателя, он унаследовал страстность характера. Мать Шаламова была женщиной с тяжелой долей, полностью прикованная к хозяйству, но душевная, тонкая, любившая поэзию и бывшая много ближе младшему сыну, чем отец. Героями детских и юношеских лет Шаламова были русские революционеры; любимое чтение — повести эсера-террориста Бориса Савинкова (Ропшина) «Конь бледный» и «То, чего не было». Именно они помогли сформироваться главному жизненному принципу будущего писателя — соответствию дела и слова. Однако горячее пристрастие к людям, посвятившим себя революционной деятельности, сочеталось у Шаламова с трезвым пониманием средств борьбы этих людей и трагических результатов их деятельности.
       В 1924 Шаламов покидает Вологду и 2 года работает дубильщиком на кожевенном заводе в Сетуни, а в 1926 становится студентом факультета советского права МГУ. В период учебы принимает участие в литературной жизни, сближается с группой ЛЕФ (влияние лефовской эстетической концепции — «литературы факта» — ощутимо в зрелом творчестве Шаламова). Жажда познания и действия переполняют юного Шаламова: митинги, демонстрации, литературные и философские диспуты. В февр. 1929 за распространение «завещания» Ленина — письма к XII съезду — арестован и приговорен к 3 годам лагерного заключения, которое отбывал в Вишере. «Что мне дала Вишера?.. Испытанный тяжелой пробой... я выдержал... Я крепко стоял на ногах и не боялся жизни».
       В 1932 Шаламов возвращается в Москву, работает в ведомственных журналах, печатает статьи, очерки, фельетоны. Тогда же публикует первые рассказы — «Три смерти Аустино», «Пава и древо». Несмотря на романтическую приподнятость, и в этих рассказах ощутимы мотивы зрелого творчества Шаламова.
       В янв. 1937 Шаламов снова арестован (5 лет с отбытием на Колыме). Однако эти 5 лет превратились в 15, т.к. в 1943 ему добавили еще 10 лет за антисоветскую пропаганду: назвал эмигранта И.А.Бунина русским классиком.
       В 1951 освобожден из лагеря, начинает писать рассказы и стихи. Реабилитирован в июле 1956, возвращается в Москву, работает внештатным корреспондентом журнала «Москва».
       В 1957 в журнале «Знамя» напечатаны его стихи, в 1961 выходит первый поэтический сб. «Огниво», затем сб. «Шелест листьев» (1964), «Дорога и судьба» (1967), в 1972 — «Московские облака». Однако проза Шаламова к печати в СССР не принималась.
       С 1966 рассказы Шаламова начинают публиковать на Западе.
       Колымская проза Шаламова самим писателем разделена на 6 книг: «Колымские рассказы», «Левый берег», «Артист лопаты», «Очерки преступного мира», «Воскрешение лиственницы», «Перчатка, или КР-2». К ним примыкают «Воспоминания» о Колыме и «Антироман» — цикл рассказов о лагерях Вишеры. Работа над колымской «эпопеей» продолжалась с 1954 по 1982.
       Шаламов подчеркивал «абсолютную достоверность», даже документальность своих новелл, иногда называл их очерками. В сборнике его прозы (особенно в завершающем цикле «Перчатка, или КР-2») немало текстов откровенно мемуарного, очеркового характера, не преследующих иной цели, кроме максимально достоверного воспроизведения какого-либо эпизода лагерной жизни автора. Но преобладает, говоря словами самого Шаламова, «не проза документа, а проза, выстраданная как документ». Шаламов с дотошностью этнографа описывает уклад лагерной жизни, в рассказах очень велик удельный вес деталей и подробностей бытового обустройства. Но при всей конкретности и «физиологической» точности описаний перед читателем высокохудожественная проза, в которой колымская жизнь предстает гротесково-абсурдной и ирреальной.
       Шаламов называл «Колымские рассказы» «новой прозой», имея в виду как идейно-концептуальную, так и чисто эстетическую новизну. «Новая проза» должна была, по мысли писателя, стать отражением и осмыслением опыта XX в., опыта кровавых войн, революций и прежде всего лагерей — фашистских и советских. XX в. поставил под сомнение многие накапливавшиеся столетиями духовно-нравственные ценности. По определению Шаламова, в его рассказах человеческая природа исследуется «в крайне важном, не описанном еще состоянии, когда человек приближается к состоянию, близкому к состоянию зачеловечно-сти». Лагерная жизнь разрушает привычные нравственные и культурные механизмы, остается голая человеческая суть. «Проза моя,— писал Шаламов,— фиксация того немногого, что в человеке сохранилось; каково же это немногое? И существует ли предел этому немногому, или за этим пределом смерть — духовная или физическая?»
       Стремление добраться до сути, безжалостно отметая все внешнее, необязательное, весьма характерно для эстетики Шаламова. Этим не в последнюю очередь объясняется и лаконичность его текстов. По собственному признанию Шаламова, он любил читать русских прозаиков XX в. с карандашом в руке, вычеркивая все, что считал лишним. При этом «от Бабеля оставалось немного, а от Ларисы Рейснер и совсем ничего не оставалось». Русскую классическую литературу Шаламова постоянно критиковал за присущий ей гиперморализм и гуманистический пафос. Подчеркивал, что «искусство лишено права на проповедь», «не имеет права учить». В особенности нетерпимо относился к толстовскому нравственному учительству, утверждал даже, что «все террористы были толстовцы и вегетарианцы». Отвергая толстовскую традицию, ориентировался на опыт Пушкина и Чехова. Высоко ценил Достоевского, но на страницах колымской прозы постоянно вел с ним полемику.
       Спор с гуманистической литературой прошлого, прежде всего с русской классикой, составляет основу содержания многих произведений Шаламова. Первая фраза рассказа «На представку» (1956): «Играли в карты у коногона Наумова» — отсылает читателя к «Пиковой даме», невольно заставляя соотносить изображаемое с проблематикой пушкинской повести, а через нее — с «роковыми» для лит-ры XIX в. вопросами о цели и средствах, о праве на кровь, о гармонии, купленной ценой детской слезинки. На литературном фоне (блатари играют в карты, вырезанные из томика Виктора Гюго; у одного из них на груди вытатуирована цитата из Есенина: «Как мало пройдено дорог, как много сделано ошибок») разворачивается страшный рассказ о том, как, ни секунды не раздумывая, человека убивают из-за шерстяного свитера. «Не могли, что ли, без этого!»— восклицает один из зэков, но возмущение вызвано не убийством, а ущербом, нанесенным выигранной вещи. Новеллу завершает бесстрастное резюме героя-рассказчика: «Игра была окончена, и я мог идти домой. Теперь надо было искать другого партнера для пилки дров».
       Повествование в колымских рассказах всегда остается эпически спокойным, нет нагнетания чувствительности, авторский комментарий лаконичен и беспристрастен. Лагерный беспредел увиден глазами человека, обладающего недоступным простому смертному опытом, он — «не Орфей, побывавший в аду, а Плутон, поднявшийся из ада». Шаламовский персонаж видел и знает то, что «человек не должен знать, не должен видеть, а если видел — лучше ему умереть».
       «Я вне правды, вне лжи»,— говорит о себе герой «Сентенции» (1965). В таком же состоянии — вне правды и лжи, вне добра и зла — существуют, как правило, и остальные шаламовские персонажи. «Не жизнью была замещена смерть, а полусознанием, существованием, которому нет формул и которое не может называться жизнью». В художественном мире колымских рассказов утрачена всякая временная перспектива, практически отсутствует связь с эпохой. В рассказе «Июнь» авторский персонаж Андреев слушает сообщение о нападении Германии на Советский Союз с полным равнодушием — «так, как известие о войне в Парагвае или Боливии». Опыт, приобретенный в царстве мертвых, учит, что «Бог умер» и «разумного основания у жизни нет». В отличие от А.Солженицына, который в сталинских застенках пришел к религии, Шаламов был убежденным атеистом. «Веру в Бога я потерял давно, лет в шесть,— писал он.— ...И горжусь, что с шести лет и до шестидесяти я не прибегал к его помощи ни в Вологде, ни в Москве, ни на Колыме». В своих рассказах Шаламова в противоположность Солженицыну почти не касается конкретных социально-исторических, политических причин террора, для него колымский беспредел стал прежде всего чудовищным разливом зла, глубоко укорененного в самой природе человека. Лагерь — не нарушение законов обычной жизни, а сгусток их, «слепок нашей жизни». Шаламов не делит своих героев на жертв и палачей; палачи у него всегда либо вчерашние, либо завтрашние жертвы: «Суть в том, что тебя судят вчерашние (или будущие) заключенные... Отбывшие срок берут винтовки — охранять, берут палку — командовать». Злоба в шаламовских рассказах выступает как «самое долговечное человеческое чувство» («Сухим пайком»), это последнее, что остается перед смертью. Многие персонажи Шаламова, подобно герою «Поезда», живут «только равнодушной злобой».
       В рассказе «Сентенция», одном из лучших у Шаламов, речь идет о возвращении человека из духовного небытия в человеческий облик. Постепенно герой обретает «равнодушие-бесстрашие», потом страх, зависть — к мертвым, жалость — сначала к животным, затем к людям. Самое высшее — и последнее —

Литература и другие источники информации