AZ-libr.ру

       [14.9.1936, Ленинград]
       — поэт, переводчик, эссеист.
       В 1959 окончил факультет русского языка и литературы Ленинградского педагогического института им. А.И.Герцена, многие годы работал учителем в школе. Автор книг стихов «Первое впечатление» (1962), «Ночной дозор» (1966), «Приметы» (1969), «Письмо» (1974), «Прямая речь» (1975), «Голос» (1978), «Таврический сад» (1984), «Дневные сны» (1985), «Живая изгородь» (1988), «Флейтист» (1990), «Ночная музыка» (1991), «На сумрачной звезде» (1994), «Летучая гряда» (2000), сборники эссе «Аполлон в снегу» (1991), «Тысячелистник» (1998; книга стихов и эссе). Детям адресованы сборники поэта «Заветное желание» (1973), «Город в подарок» (1976, с предисл. В.Шефнера), «Велосипед» (1979), «Веселая прогулка» (1984), «Как живете?» (1988).
       Кушнер — поэт не стремительного, центробежного бега времени, который, по словам Маяковского, способен разрывать сердца, а поэт «тихий», поэт лирического пространства души, в которое он стягивает все впечатления, полученные им непосредственно от жизни или вычитанные из книг. Ему хочется, «чтобы в зыбкое пространство / Без устоев и дверей / Забредало постоянство / Тесной комнаты моей», он чуть ли не на каждом шагу обнаруживает родство с русской поэзией XIX и XX вв. (Батюшков, Пушкин, Баратынский, Тютчев, Фет, Анненский, ранняя Ахматова, Кузмин, Мандельштам, Набоков, Пастернак). Знание живописи, истории культуры, чуткость к художественному опыту предшественников, живое ощущение их «соседства» весьма показательны для Кушнера. Описывая, например, стог, он замечает, что «на нем лежал тяжелый Фет», а восхищаясь «допотопной... красой» сирени, ощущает: «Здесь уже побывал Кончаловский. / Трогал кисти и щурил глаза».
       В 1960-е, когда продолжала господствовать «громкая» поэзия, а «тихая лирика» только начинала привлекать к себе общественное внимание, приверженность Кушнера к устоям культурных традиций и его постоянное стремление «сжимать, сжимать пространство, / Как пружину часовщик», дали повод некоторым критикам упрекнуть поэта в камерности и книжности, хотя на самом деле эти особенности его лирики означали не отгороженность от современной жизни, а выявление ее новых связей с предшествующими эпохами.
       Все проявления жизни для Кушнера неизменно сопрягаются в душе человека. Образы жизни и души — излюбленные в его лирике. В них он стремится с реалистической точностью и психологической проникновенностью передать сложность взаимосвязей мира и человека. При всей своей внутренней сосредоточенности душа в лирике Кушнера подвижна, но не расплывается в беспредметной безграничности, а имеет множество «зацеп» «в обстоятельствах... нашей жизни». Можно сказать, что лирическое пространство души поэта тесно «заставлено», оно постоянно расширяется и углубляется во взаимодействии с живой жизнью и книжной культурой.
       В книге стихов «Приметы», завершающей ранний период творчества Кушнера и намечающей перспективы нового, есть такие слова: «Я все со временем дружил, / Пространства трудного боялся...». Альтернативой этой «боязни» является пристрастие поэта к скульптурным, архитектурным, объемно-живописным, предметно-бытовым образам, а также к интерьерным (это не только комнатный, но и городской интерьер), обозреваемым изнутри формам.
       В лирике Кушнера даже «отточенный слух» прижимается к «созревшему звуку». Временной ряд переводится в пространственные координаты: «Посреди семидесятых, / Длинноногих, угловатых, / Обступивших нас годов». В описаниях и зарисовках поэта обращают на себя внимание перечисления, которые передают зримое продолжение души автора: «...обводил я быстрым взглядом / Окна, лица, край стола». В поэтике есть термин, введенный Ю.Тыняновым,— теснота стихового ряда. Применительно к Кушнеру можно сказать, что в его стихах есть теснота предметно-образного и культурно-исторического ряда, в котором сам поэт отнюдь не чувствует себя стесненным. Через конкретные предметы осуществляется связь поэта с жизнью, в них объективируются его душевные переживания. Эта конкретность, раздвигая лирическое пространство души, вместе с тем придает ему внутреннюю подвижность, а в тех достаточно многочисленных случаях, когда обозревается культурно-исторический интерьер Ленинграда («Прогулки», «Этот сад, что над Невкой Большой...», «Пойдем же вдоль Мойки, вдоль Мойки...» и др.), она как бы вбирает в себя время. Сращенность души с опредмеченным временем постоянно дает о себе знать и в описаниях вещей. Так, «старинный с бронзою комод / О веке вычурном и странном / Нам представление дает», а заодно — и о хозяйке этого комода: «Мы тоже кончимся. Так вот, / Боюсь, нас выдаст крупным планом / Сервант какой-нибудь с диваном, / Что минский делает завод».
       Если молодой Кушнер предпочитал наблюдать жизнь как бы с одной точки, то со временем он все чаще любит видеть ее на ходу, в движении. Постоянные прогулки по родному городу дополняются поездками по всей нашей стране, а после горбачевской перестройки — и за границу. Путешествия не только расширяют кругозор поэта, дают ему новые впечатления, но и помогают глубже постичь скрытую взаимосвязь между далеким и близким, историей и современностью. Такие пересечения и сопряжения делают лирическое пространство многомерным и широким.
       Как человек городской культуры, Кушнер с детских лет вбирал в себя ее богатые традиции. «Как клен и рябина растут у порога, / Росли у порога Растрелли и Росси, / И мы отличали ампир от барокко, / Как вы в этом возрасте ели от сосен»,— писал он, обращаясь к поэтам, выходцам из деревни. Вместе с тем ему близок и мир «сырой... красоты», мир природы. Природа не только успокаивает и просветляет душу, она пробуждает в человеке жажду жизни. «Резкий запах мокрой пеньки» у Тучкова моста, «запах мазута, веселый и жгучий», горьковатый вкус липы, «реки простыня, и складки на ней, / И слепящие нити дождливого дня» — все это заставляет поэта «вздрогнуть». Слово это, довольно часто встречающееся в стихах Кушнера, означает удивление, почти восторг, пробуждение чувств и мыслей, открытие поэтического в привычном и будничном потоке жизни.
       В лирическом пространстве Кушнера отражен прежде всего мир «нашей жизни дневной», но со временем в нем все больше находит отражение и ночной мир, родственный ночному миру Тютчева и Анненского. Для контакта с этим таинственным и тревожным миром необходим тонкий слух, который у Кушнера особенно чуток к звукам дождя, ветра, вообще непогоды, к чужому горю, неблагополучию, и поэтому он имеет, если так можно сказать, нравственную направленность («У меня зазвонил телефон...», «Прислушаюсь: не слышно ль разговора?..», «Мне боль придает одержимость и силу...», «Кто-то плачет всю ночь...» и др.). В связи с этим в лирике поэта постепенно возрастает значимость музыкального начала, чувство живого человеческого голоса, что сказывается прежде всего в усложнении ритмико-инто-национного строя стиха.
       Начиная с книги стихов «Таврический сад» Кушнер вступает в период творческой зрелости, отличающийся развитием интонаций, рожденных глубоким и свободным дыханием, расширением связей лирического пространства поэта с океаном времени, постижением сложных связей между интимно-личным и общечеловеческим, природой и культурой, чувством и мыслью, миром дневным и ночным, между изобразительностью и музыкальностью, предметностью и духовностью, добром и злом, жизнью и смертью. В лирику поэта приходит тема любви, ранее представленная у него весьма скромно. Это любовь зрелой души, любовь «тихая», но глубокая, чуткая и трепетная, она значительна не только сама по себе, но и для восприятия поэтом жизни «в новом ракурсе», и для противостояния души хаосу и небытию.
       В лирике и литературно-критических эссе рубежа XX и XXI веков Кушнер, активно утверждая свои постакмеистические, реалистические по существу мировосприятие и стиль, жестче, чем раньше, противопоставляет их изначально чуждым ему неоромантическим мировосприятиям и стилям, наиболее ярко проявившимся в творчестве Блока, Маяковского, Хлебникова, Цветаевой, Есенина. Говоря точнее, Кушнер как трезвому реалисту и певцу предметной, окультуренной, духовно просветленной красоты и радости земной жизни особенно чужды трагизм, мистицизм и пророческий пафос в мировосприятии неоромантиков Серебряного века. И у близких ему акмеистов К. глубоко воспринимает прежде всего их радостное приятие красоты земной жизни (что особенно проявилось в творчестве любимого им М.Кузмина, автора манифеста «О прекрасной ясности»), а то, что некоторыми акмеистами было унаследовано от символистов или футуристов (трагизм, мистицизм, метафорический гиперболизм), ему и у акмеистов остается чуждым. О неприятии им творчества поздней Ахматовой (с его трагическими тайнами, сложной символикой и мистикой) Кушнер весьма резко сказал в эссе «Анна Андреевна и Анна Аркадьевна» (Новый мир. 2000. №2). В этом же эссе он заявил о близости ему реалистического мировосприятия Льва Толстого, чуждого, как известно, мистицизма и трагизма, проникнутого приятием земного бытия и отрицанием чудесного, божественного, сверхъестественного рождения и воскрешения Христа. Свое позитивно-реалистическое и одновременно антиромантическое кредо Кушнер выразил в последних двух строчках своего стих., которым завершается его эссе: «А все-таки всех гениальней Толстой, / Ахматовой лучше, Цветаевой выше!»
       В 1996 за книгу стихов «На «сумрачной звезде» Кушнер удостоен Государственной премии России.

Литература и другие источники информации