Марченко Николай Николаевич [08.11.1917-31.07.2001]
Моршен (настоящая фамилия Марченко) Николай Николаевич
[26.10(8.11).1917, Киев — 31.7.2001, Монтерей, Калифорния, США]
— поэт, переводчик.
В 1944 вместе с отцом Николаем Владимировичем Марченко, ставшим впоследствии
известным романистом (псевдоним — Н.Нароков), оказался в Германии. «Загадочную»
фамилию Моршен выбрал, чтобы избежать репатриации.
С 1950 живет в Калифорнии (США).
Печататься начал в 1948. Выпустил 5 авторских сборников: «Тюлень»
(Франкфурт-на-Майне, 1959), «Двоеточие» (1967), «Эхо и зеркало» (1979),
«Собрание стихов» (1996) и «Пуще неволи» (2000), куда впервые вошли переводы
Моршена.
Стихи первой книги более автобиографичны, лиричны. Вторая проникнута
философскими раздумьями. Третья отличается значительно большим новаторством
формы. Итоговая, пятая, включает в себя стихи четырех предыдущих, циклы
«Умолкший жаворонок» и «Новые стихи» — философские раздумья поэта об искусстве
и жизни. Всем им присуща «острая мысль, внутренняя страсть, а иногда и
увлекательная игра смысловых контрастов и точек зрения» (В.Марков).
Среди ранних стихов поэта лишь несколько однозначно трагических: «На
Первомайской жду трамвая», «Как круги на воде, расплывается страх», «Хиросима»
и «Гроза». Скепсис и ирония порой проявляются и в третьей книге поэта; в
«Воспалении зрительного нерва» «красна девица сделалась синим чулком, / Сине
море — зеленой скукой. / Синей птицей мерещился красный лопух, / Белый свет —
семицветною грязью».
Через все творчество поэта «проходит мысль о свободе, о противостоянии фатуму,
«страшному миру» XX в. Моршен даже вступает в полемику со своими
предшественниками, поэтами «парижской ноты», обвиняя их в слабости («Ответ на
ноту»).
Лирический герой поэта не желает приходить к смерти, как жертва к палачу, как
бык к тореадору: «Казнь и убой! А я хочу — / Как два бойца, как два клинка».
Моршен настойчиво ищет антитезу «железному веку». Так, уже в раннем
стихотворении «Вечером 7 ноября» поэт не ограничивается картиной казенных
празднеств и противопоставляет им «Ночной и рассудочный воздух, / Рябины
прогоркшие кисти, / Звезды запоздалой пробег».
Лирический герой Моршен призывает пойти «на самый дальний край земли, забыв,
что нет такого края», и там «Мы сядем рядом на обрыв / И свесим ноги
непременно, / Их до колена погрузив / В поток несущейся вселенной. / Мы будем
верить тишине, / Вдыхать космические ветры, / Следить летящие вовне / Секунды,
звезды, километры» («Исход»).
«Тюлень» завершается стихотворением «1943», один из персонажей которого,
крестьянин-торговец, на рынке оккупированного Киева подходит к букинисту,
«выбирает наугад» томик с надписью «Тютчев», где «кто-то подчеркнул до дыр: /
«Блажен, кто посетил сей мир / В его минуты роковые...»
Так в поэзию Моршена входит тема космоса, судьбы Вселенной: «Среди туманностей
цепных / Летит, кружит, поет Земля, / Окутанная дымкой слова».
Моршен ведет сам с собой спор о смерти и бессмертии. Он понимает, что от смерти
не убежишь, «хоть круть, хоть верть», что «нахлынет смерть из темноты»
(«Осенний жалуется норд»). Но тут же говорит, что можно «свой перешагнуть
предел».
В соответствии с антропософской теорией, вобравшей в себя и понятие кармы
(перевоплощения душ), поэт, обращаясь к «Душе», говорит: «Ведь оба мы не
умираем». Исчезает тело, а душа идет «назад за новым пилигримом». В свете этой
мысли писателя становится понятно название его второй книги:
«Я смерть трактую не как точку — / Как двоеточие» («Шагаю путаной дорогой»).
Еще одной темой, пронизывающей все творчество Моршена, является тема личности,
ее выбора и свободы.
«За каждой гранью свое мирозданье»,— утверждает поэт в одном стихотворении «Все
непохожи друг на друга»,— говорит он в другом. Неприятие унифицированности
людей звучит в стихотворении «Цветок». Однако эгоизм-индивидуализм чужд поэту,
о чем он прямо говорит в стихотворении «Поиски счастья», интересного еще и
своим графическим построением: Где Я выходит на первый план / Там только скука,
туман, обман / рождение — Яйцеклетка / жизнь — Ярмо / любовь — Яд / смерть —
Ящик. / А в том, где я на заднем плане, / Есть или счастье, иль обещанье: /
Рождение — воля / Жизнь — стихия / Любовь — семья / Смерть — вселенная.
Более того, в «Эхе и зеркале» настойчиво утверждается, что каждое глубоко
индивидуальное явление жизни одновременно несет в себе черты рода, играет
общественную роль: «...каждое я — это мы, / И каждая былинка — это поле, / И
каждое дерево — это лес, / И каждая особа — это вид. / А все, что называют /
Полем, лесом, нацией... / Сверхград друзей...»
Начиная со стихотворения «Раковина», тема включенности человека в природу
сопрягается у Моршена с темой поэта и поэзии. Образ погибшего Мандельштама,
преодолевшего стихами тяжесть земной оси и победившего время, олицетворяет у
Моршена искусство («Былинка»). Поэт, утверждает Моршен, как и волк, «уходит от
любой дрессировки, как велит генетический долг» («Волчья верность»).
В стихотворении «Все то, что мы боготворим» Моршен сравнивает строку с вихрем,
пламенем, рекой и утверждает, «что в ней, в одной из строк, бессмертья, может
быть, залог».
Поэт, утверждает Моршен в триптихе «Недоумь — слово — заумь»,— связующее звено
живой природы и вечности. В первой безымянной части стих, идет перекличка поэта
и дятла: «Мы с ним спелись для дуэта: / Отбивал он так и ток, / Я проворно в
схему эту / Подключал за слогом слог».
Во второй части «Поэт» Моршен говорит, что «На человеческий язык / Речь духа
переводит лира, / На недоумь — звериный рык, / На заумь — Сотворенье мира».
Появляется упомянутый еще в «Двоеточии» образ «Сезама» («Шагает, как
военнопленный»): «Крутой замес еще бродил в сезаме. / Змеясь, жило в нем
словопламя. / Формировался звукоряд, / И появлялись буквосвойства: / Сезам / Аз
ЕСМь / A3 Е = МС2 / Сезаумь, откройся!»
Предпоследняя строчка — формула теории относительности Эйнштейна: ключом к
человеку, пространству и времени может и должно, по Моршену, стать слово.
Слова для поэта — «табуны лошадей» («У словарей»), «стук спондея» и «пиррихия
разбег» («Я свободен, как бродяга»). Даже закат «по небу сеет письменами»
(«Закат»).
Присматриваясь к словам, Моршен находит в слове «небытие» слово «быть»; в
«глухоте» — «ухо», в «педанте» — «Данте». Диалектику природы он стремится
передать «диалек-сикой» («К словам я присмотрюсь...», «Часть и целое»).
Разделяя привычные слова на слоги, поэт возвращает им первозданный смысл:
свое-волье; под-снежник, боли-голов, чаро-действо, благо-даря, оче-видным и
т.п.. А если и этого оказывается мало, то создает необычные новые
словосочетания: «не водопад — а водокап, не травостой — а тра-воляг»; «дух
птициановый»; «снежновости»; «снеголым-голо»; «на елочке снегвоздики,
снеголочки»; «снеграфика, снеготика».
В поздней лирике («О звездах», «Пять стихотворений с эпиграфами») поэт
утверждает преимущество жизни «не впопыхах», жизни-«чуда», чтобы «вкус
бессмертья длился на губах». Тема смерти и бессмертия развивается и в стих.
«Гамлет на пороге третьего тысячелетия».
Несокрушимый оптимизм, редкий для поэзии русской эмиграции, вызвал к жизни и
особые художественные формы поэзии Моршена.
Ритмику Моршен при всей ее традиционности отличает динамическая энергия,
создаваемая четкими повторами ударений в параллельных стихах, короткими
фразами, нарастанием от сборника к сборнику использований тире, вопросов,
восклицаний.
Живая жизнь передается у поэта олицетворениями и метафорами: «месяц — мамонт со
светящимся клыком», «тростник отточен, словно сабля», «уходит осень по
тропинке», «оставляют метели свою канитель», «земля под дождем от страха
мякла», «созвездья ночью искры мечут», «ручей — поэт подпочвенный», «галки
вьются, как слова», «закат, сраженный на бегу окровавил сосульки», «луна,
разжиревшая за день», «Хиросима — город, обнаженный для распятья», «тень —
кошка». Во всех этих олицетворениях и сравнениях природа, человек, поэзия слиты
воедино.
Иронический, но отнюдь не скептический оттенок придают стихам поэта
использованные им в своеобразном соединении технические термины XX в.
(«сокровищница генная», «электромагнетизм», «термодинамика») и просторечия типа
«ахи-охи», «тары-бары», «фигли-мигли»; «тру-ля-ля и те-те-те». Оживляют стихи
звукоподражания птицам, эху («зин-зи-вер» и «чьи-вы, чьи-вы» и
«питть-пить-пить»).
Для стихов Моршен характерны и виртуозные рифмы (искусница — златокузница,
рассказывай — топазовый, ерепенится — смиренница, на зиму — празелень, озером —
прозелень, такт — смарагд, изумруд — не замрут), и фонетические повторы внутри
одной строки или строфы.
Моршена-переводчика привлекали стихи Оливера Холмса, Генри Лонгфелло, Джемса
Лоуэлла, Франсиса Хопкинсона, восславивших американскую революцию.
Философ-оптимист, М. обращается к стихам Г.Торо, У.Уитмена, Р.Фроста,
Р.П.Уоррена и других практически неизвестных русскому читателю американских
поэтов о природе, любви, красоте жизни, о сильных и мужественных людях. Даже
если речь идет о смерти, как в стих, американцев Марка Стренда («В самом
конце»), Рэймонда Кавера («Что сказал доктор») или англичанина Джона Мейсфилда
(«Морской волк»), их лирический герой сохраняет стойкость и готов даже в
предсмертный час в море пуститься «опять, в привольный цыганский быт».
Соч.:
Тюлень: стихи. Франкфурт н/М., 1959;
Двоеточие. Вашингтон, 1967;
Эхо и зеркало. Идеоподражание и дееподражание. Berheley, 1979;
Собрание стихов. Berheley, 1996;
Пуще неволи. М., 2000.
Лит.:
Нарциссов В. Под знаком дифференциала: Поэзия Н.Моршена // Новый журнал 1979.
№125. С.135-144;
Вопль И. Николай Моршен и мы, или ритм и стих: О книге «Эхо и зеркало» // Новый
журнал. 1986. №165. С.207-231;
Витковский Е. Дань живым // Новый мир. 1989. №9. С.59;
Karlinsky 5. Morshen after Ekho i Zerkalo // Культура русского модернизма. M.,
1993;
Агеносов В.В. Литература Russkogo зарубежья. М., 1998;
Грищенко А. Николай Моршен. Пуще неволи. Стихи // Новый журнал. 2000. №223.
С.249-256.
В.В.Агеносов
Оглавление | Все источники