Бобышев Дмитрий Васильевич [11.04.1936]
Бобышев Дмитрий Васильевич
[11.4.1936, Мариуполь]
— поэт, критик-эссеист, историк литературы.
Отец Бобышева — Вячеслав Мещеряков, архитектор, умер во время блокады
Ленинграда, мать — ученый-химик. Бобышев носит фамилию и отчество усыновившего
его инженера-кораблестроителя Василия Бобышева.
С 1944 Бобышев живет в Ленинграде, оканчивает Технологический институт (1959),
в котором сближается с Анатолием Найманом и Евгением Рейном. Все трое
подвергаются в институте различным идеологическим притеснениям за выпуск
стенгазеты «Культура» (1956).
В начале 1960-х к троим стихотворцам присоединяется Иосиф Бродский, Все четверо
образуют тесный поэтический круг под крылом А.А.Ахматовой.
В 1963 Ахматова посвящает Бобышеву стихотворение «Пятая роза».
Подборки стихов Бобышева в 1960-70-е на страницах советских изд. встречаются
крайне редко (единичные публикации в журнале «Юность» и «Аврора», в альманахе
«День поэзии» и «Молодой Ленинград»). Гораздо чаще публикует стихи Бобышева
эмигрантская пресса. Оставив инженерную деятельность, Бобышев служит редактором
на Ленинградском телевидении, но затем оставляет это поприще, взявшись за
работу по водоочистке.
В 1979, женившись на американской подданной русского происхождения, Бобышев
уезжает в США, где некоторое время работает чертежником, а затем инженером в
электронной фирме.
С 1982 Бобышев начинает преподавательскую деятельность в Висконсинском
университете, в 1985 переезжает в г.Урбана-Шампейн (штат Иллинойс), ведет
занятия и читает лекции по русской литературе и русскому языку.
С 1994 Бобышев — профессор Иллинойсского университета.
Незадолго до эмиграции Бобышев в Париже вышел первый сборник его стихов
«Зияния», в 1980-е он постоянный автор основной периодики Русского зарубежья:
«Континент», «Вестник РХД», «Время и мы», газеты «Русская мысль» и др. Второй
сборник Бобышева, выпущенный в соавторстве с Михаилом Шемякиным,
иллюстрировавшим и подготовившим издание, называется «Звери св. Антония»
(Нью-Йорк, 1989).
В эмиграции самыми близкими по духу оказались для Бобышева поэты старшего
поколения Ю.Иваск с его эстетикой «необарокко» и И.Чиннов. В эссе о последнем
Бобышев выразил свое человеческое кредо так: «Человечеству никогда не больно,
но всегда больно человеку» (Звезда. 1992. №3). В этом высказывании заметен
персоналистический уклон, пристрастие Бобышева к философии Н.А.Бердяева.
Христианский персонализм отзывается иногда у Бобышева и прямой зарифмованной
цитатой из автора «Смысла творчества»: «Сказано, в конце концов, / что Творец
творит творцов». Излюбленная бердяевская мысль распознается здесь без труда:
если человек создан «по образу и подобию» Божьему, то главная его ипостась
творческая; подобием Творца может быть — и должен быть — только творец.
Лирика Бобышева наиболее полно раскрывает себя в одной магистральной, скрыто
пульсирующей едва ли не в каждом стихотворении, теме: поиски смысла бытия ведут
к пониманию и переживанию бытия как чуда. «Жизнь — мистический Грааль»,—
утверждает поэт. Но что есть чудо в поэзии? Чудо — это открытие «Небесного в
земном», как названа одна из центральных вещей Бобышева (1965-70). «Земное» в
его стихах притягивает к себе «небесное». И чем сильнее земная тяга, тем больше
шансов уловить и запечатлеть в юдоли всяческих скорбей и печалей лучезарный
отблеск: «До чего же она неказистая, / дверь в котель-ню и та же стена, / но
так жарко, так, Господи, истово / и сиротски так освещена...» (1968).
Не априорное знание о Боге делает стихослагателя творцом, а поиски следов
Божественного промысла в ничтожнейшем из «промышленных пейзажей». В
стихотворении «Владислав и Нина», появившемся как отклик на смерть Нины
Берберовой, героиня без колебаний названа «нулем земляным», чтобы быть
удостоенной «нездешней встречи» с Владиславом Ходасевичем на небесах.
Поэтическая дерзость Бобышева заключается в том, что он пользуется словами,
дабы достичь мира «истин непроизносимых». «Небесное в земном» постигается у
него «почти молчанием». Муза Бобышева лучше всего чувствует себя в
«полумычаниях громадных, где исказился честный лик грамматик», и, как ей и
подобает, ценит «обмолвки тишины».
Главная особенность «тишины» Бобышева заключается в том, что она наполнена и
напоена страстью. Его «беззвучье» пламенно, свидетельствует о «пожаре сердца»,
о буйстве крови. О страсти, оправдывающей «всё». Слову отшумевшему на смену
приходит «бушующая тишина».
Звучащее молчание — это то состояние, в котором пребывает Блудный сын,
странствующий с непроизносимыми (некому!) истинами в душе. «Быть», по Бобышеву,
это значит «противобыть». В лирике Бобышева обнаруживается не только
магистральная тема, но и магистральный сюжет — о Блудном сыне. Лирический герой
Бобышева «счастия не ищет», но бежит именно от счастья. А не от беды. Духовный
толчок этому побегу дан не окружащим уродством, не грубой существенностью мира,
а духовным же зовом, услышанным через «вестника», каким для Бобышева в юности
стал Рильке. Вся эмиграция Бобышев оказалась путешествием Блудного сына в
поисках мистического Грааля.
Тяжесть дней и легкость быстротечной жизни занесли питерского стихотворца в
Соединенные Штаты, в прерии, в кукурузный Иллинойс... Память о русских
селениях, «откуда жизнь ушла в города по бездорожью», сильнее среди
американских кампусов. Любовь Блудного сына, свободного странника — это, говоря
богословским языком, апофатическая любовь, подобная любви к России Лермонтова,
Блока... Лишь в грустном и бессловесном есть отблеск истины.
Это противоречивое чувство разлито в стихах Бобышева, идет ли в них речь о
России, свободе или собственной судьбе. Выразителен в этом отношении финал
самого масштабного из его произведений «Русские терцины» (1977-81): «И ежели я
не увижу боле, / как говорится, до скончанья дней / картофельное в мокрых
комьях поле, / сарай, платформу в лужах и вокзал,— / ну, что ж, пускай.
Предпочитаю волю. / Умру зато — свободным. Я сказал».
Возвращение Блудного сына — это всегда возвращение к архаике. Пусть даже милой
сердцу и вызывающей самые возвышенные чувства, но — к архаике.
В поэзии 1960-90-х Бобышев — ярчайший неоархаист, тяжелодумный «шишковист»
среди беспечных «арзамас-цев». Даже его неологизмы принципиально
немодернистичны, отсылают к XVIII в., все эти «градозавры», «звездоточи»,
«сердцекрушенья», «взглядо-огни», «звездо-боги» и «свето-вопли»... И самого
бобышевского лирического героя легко представить в обличье персоны из XVIII в.,
из его «Ксении Петербуржской».
Изданная Бобышевым в 2004 в Москве автобиографическая книга «Я здесь» вызвала в
критике многочисленные, преимущественно негативные отзывы. Дискуссионным в
книге является прежде всего изображение истории отношений автора с Иосифом
Бродским.
Стихи Бобышева переведены на многие языки, в первую очередь на английский.
Соч.:
Зияния. Париж, 1979;
Русские терцины и другие стихотворения. СПб, 1992;
Полнота всего. СПб., 1992;
Ахматова и эмиграция // Звезда. 1991. №2,
Метафоры-мутанты, или Mementomon // Звезда 1992. №3;
Возвращение эмигрантского ковчега // Звезда. 1993. №6;
Муза Иваска // Звезда. 1995. № 2;
Ангелы и силы. NewYork, 1997;
Жар-Куст Pans, 2003.
Лит.:
Иваск Ю. Поэзия Дмитрия Бобышева // Вестник РХД. 1981. №134;
Крейд В. Бестиарий Д.Бобышева и М.Шемякина // Новый журнал. Нью-Йорк, 1991.
№181;
Яржембовский С. Поэзия как перевод // Звезда. 1993. №11;
Арьев А. Искресатель // Знамя. 1993. №11.
А.Ю.Арьев
Оглавление | Все источники