AZ-libr.ру

       [12.10.1944, Ленинград]
       — поэт, переводчик.
       Из крестьян. Воспитывался в строго православной семье. Окончил 7-летнюю школу и ремесленное училище, где получил специальность маляра-альфрейщика. В юности пел в хоре Александро-Невской лавры, учился в музыкальном училище им. Мусоргского на вокальном отделении. Работал на новостройках Ленинграда, в геологической партии в Заполярье, библиотекарем Публичной библиотеки, осветителем и статистом в Малом оперном театре, а также зарабатывал на жизнь и др. случайными профессиями, в частности, был истопником. Упорно занимался самообразованием. В 1970-е входил в редколлегию религиозно-философского журнала «Община». 16 апр. 1976 организовал у себя дома первый в СССР Гумилевский симпозиум.
       Стихи начал писать с детства, однако, принадлежа к поэтам ленинградского андеграунда, печатался поначалу только в самиздатовских журналах. В июне 1965 произошла встреча с только что освободившимся из ссылки И.Бродским. Избежать подобной участи «тунеядствующего» поэта удалось лишь благодаря участию В.Пановой и ее мужа Д.Дара, способствовавшим его принятию в профком литераторов при СП (к тому же он становится личным секретарем обоих писателей). Первые значительные публикации — за рубежом: альманах «Аполлон-77» и «Каталог Шемякина». В СССР —около десятка стихотворений в журналах «Нева», «Аврора», «Звезда» (1970-е) и подборка в альманахе «Круг» (1985). Первая книга — «Стихи» (Париж, 1989), вторая — «Пылающая купина» (Л.,1990).
       В янв. 1992 был принят в члены СП.
       Автор философско-медитативной и пейзажной (преимущественно городской) лирики.
       Хотя стихи Охапкина «прелестны, просты, прозрачны. И — тяжелы, прекрасны, органного звучания» (Топоров В. — С.386), его художественный мир, по утверждению др. автора, тем не менее характеризуется «противоречивостью и многоплановостью» (Казак В. Лексикон русской литературы XX в. М., 1996. С.300). С наибольшей определенностью в нем выступают две доминанты: «Помню, как взволновало это меня еще четверть века назад: два крыла и сегодня надежно поднимают с земли и держат в воздухе его поэзию — Россия и Бог» (Кушнер А.— С.27) По поводу поэмы «Возвращение Одиссея», давшей название третьей книге поэта (1994), исследователь писал: «Христианская идея переживается Охапкиным как идея, обнаруживаемая во все времена, в том числе и до рождества Христова. Книга названа по имени языческого героя принципиально, небо никогда не было пусто, и Одиссей создан по образу и подобию Божию. Этнографическая родина конечна, также как конечна здесь на земле конкретная человеческая жизнь. Всякое возвращение на нее столь же желанно, сколь и обманчиво <...> Ибо истинное возвращение — это возвращение к Богу. Античный герой Охапкина испытывается всеми мировыми пучинами, чтобы сказать то, что пристало сказать библейскому Ионе: "С нами Бог". И это не анахронизм, а полнота христианского миропонимания, как ее выражает в этой книге поэт» (Арьев А.— с.5,6). «В поэтической религиозности Охапкина отмечаются свойственная ей актуальность, связь о современностью, а также ее основополагающее влияние на все стороны человеческой жизни: Охапкин всегда оценивает поступки людей исходя из принципов нравственного абсолюта, Божественного начала, которое и выражено совестью человека» (Казак. В. Лексикон русской литературы XX в. М., 1996. С.300).
       Что касается изображения и разрешения конфликтных ситуаций (как исторического, так и духовно-этического характера), представленных в разных сюжетах той же самой книги «Возвращение Одиссея», то исследователь обнаруживает: «Не Восток с Западом сошлись у поэта в непримиримой схватке, но Восток с Востоком же. Используя популярное сравнение Владимира Соловьева, можно сказать: Восток Христа борется у Охапкина с Востоком Ксеркса. И сама русская история бессмысленна у поэта вне контекста библейских пророчеств.
       Над родными лугами, полями и весями горит у Охапкина на все времена одна звезда — Вифлеема. Из чего не следует, конечно, что красота звездного неба ею одной и исчерпывается» (Арьев А.— С.6).
       Охапкин присуща способность путем погружения в мир собственной души сливаться с неким первозданным бытием, освобождающим, избавляющим поэта от «людской лжи» и «дневного кошмара» («Ночное дыхание», «Глухие голоса», «Когда поэт не помнит боль...»). С этим сопряжено отчасти и столь близкое восприятие, ощущение космоса («Дремучий космос космы в город свесил»), а также нередкое переключение лирической функции с субъекта на объект: «Мы шли по городу сквозь сон. / Фонтанка, помню, за плечами» / Нас фонари впотьмах сличали / И встречной лужи взгляд косой». Находит в них свое выражение и тютчевская тема невозможности высказать словом сокровенный мир души, тема благодетельного молчания («Воплощение», «Голубая луна» и др.).
       По поводу поэтических влияний и традиций: «Олег переболел Пастернаком, переболел Заболоцким (не ранним, периода "Столбцов", а Заболоцким тридцатых годов), переболел Бродским, он повел две линии — державинскую и батюшковскую <...> и вышел туда, где ему стало легче дышать стихом. Туда, где только стихом и можно дышать» (Топоров В.— С.386). Помимо «громогласного строя держа-винской оды», «смягченного последующим сладкогласием элегий Батюшкова», отмечается также «древнейшая и мощная традиция православной храмовой службы. Церковные гимны, акафисты, псалмы — все это впитывалось юным поэтом вместе со сладким молоком его лирической кормилицы, с молоком русской классической поэзии» (Арьев Д.— С.6). В итоге: «Стихи самиздатского (опять же!) поэта Олега Охапкина один из самых строгих неоклассицистических путей, каким идут некоторые из новых поэтов. На фоне разрушения стиха, распада музыки Охапкин в первых своих опытах пытался вернуть русский стих к "доклассическому периоду : когда в моду лез самозванец-верлибр, Охапкин хотел возродить силлабику!» (Бетаки В.— С.231).
       Поэзии Охапкин «свойственны повествовательность, раздумчивость» (Казак В. Лексикон русской литературы XX в. М., 1996. С.300). С этим «замедленным» тоном гармонирует и обилие насыщающих ее архаизмов: «Всеблагодатен огнь Творца», «Нужна премногая любовь», «Встречь Духа Божьего возжег», «Всей плоти моея», «Последняя зане жизнебоязнь»; лексически: «сей», «тщась», «бысть», «емлю» и т.д.
       Особенная новизна и свежесть стихов Охапкина заключается «в том, что чем строже внешний их вид, тем более неожиданны образы: "Но есть надежда, что поэт/ Распашет плоть свою, как почву, / И передаст ее, как почту, / Творцу, оставив свой скелет / Некошеной траве во славу, / Дождям и ветру на забаву, / Так и не вымолвив секрет" <...> Само сочетание слов "Творец" и „почта" — их несовместимость — огниво и кремень!» (Бетаки В.— С.231). По наблюдению этого же исследователя, принцип контрастности играет в поэзии Охапкин вообще значительную роль. Это контраст между крайней количественной ограниченностью рифм («сверхскованная рама») и энергией метафор, под напором которой эта «рама», можно сказать, «взрывается», контраст между высоким стилем и жаргонной лексикой, контраст между образами Эллады и «болота», с помощью которых воссоздается поэтом облик Петербурга: «За надрывную муку орфических струн / Заклинаю тебя, фальконетов бурун: / Вознеси мою душу превыше коня, / Или призрачный всадник раздавит меня!» «Само понятие призрачности рядом с "раздавит" — контраст невыносимый! Но он и дает стереоскопическое восприятие стиха» (Там же. С.232). Подводя итог своим наблюдениям, автор обобщает: «Поэт контрастной мысли, совсем неклассической метафоры при классической музыке, Охапкин эту свою двойственность выразил в стихотворении „Сфинкс". Сфинкс — символ неразрешимой борьбы между двумя началами в каждом человеке <...> Контрастность во всем — вот облик этого поэта, сказавшего о себе так: "Азиец, славянин, отчасти финн, варяг... / Олег от имянин и от богатства — наг, / Так от природы гол, как все вокруг, увы, / По матушке сокол, по отчеству — с Невы"» (Там же. С.231-232).
       Обладая столь богатыми, разнообразными средствами выражения, Охапкин в своих интерпретациях образов мировой поэзии умеет в отдельных случаях достигать подлинного уровня их оригинала: «О, песнь моя! Завихренная роза! / Ты — выдох вся, и тут же долгий вздох. / Вся — воздух, трепет вся, простоволоса. / Тебя вдохнул в меня никто как Бог. / Дыши во мне, душа, о, Суламита! / Пьяни и преизлейся через край! / Вся плоть моя, вся жизнь тебе открыта, / Лишь этой розой надышаться дай! <...> Я — твой певец, хвала твоя, певец, / Хвала твоя, и эта аллилуйя / — Лишь ты сама во власти поцелуя, / И в нас поет незримый нам Творец» («Семь песен единой песни», 1973).

Литература и другие источники информации