AZ-libr.ру

       [9.(21)5.1891, Николаевский городок (Саратов) — 16.9.1973, Москва]
       — поэт, прозаик, переводчик.
       Отец — преподаватель земледельческого училища, мать — учительница гимназии. Детство провел в Саратове. С отроческих лет был захвачен «левыми» революционными идеями. В 1904 окончил гимназию, далее — получил фрагментарное европейское (философское) образование в Берлине и Иене, где вращался в социал-демократических эмигрантских кругах (был дружен с философом Г.П.Федотовым). Поэтическим дебютом Зенкевича стали «гражданские» стих, (не очень удачные), посвященные событиям первой русской революции; в 1908-09, после знакомства с будущими лидерами акмеизма, Зенкевич избирает путь профессионального литератора, во многом пересмотрев ранние отроческо-юношеские «радикальные» политические и поэтические установки.
       Началом первого (и главного) периода литературной деятельности Зенкевича явились его «петербургские годы» (1907-17), когда он вместе с другими молодыми литераторами, эмансипировавшимися как от символистских «богоискательских» тенденций, так и «гражданских» опусов предшествующего поэтического поколения, «атаковал» редакции петербургских журналов. Молодые поэты и писатели (большей частью студенты университета; сам Зенкевич в 1915 окончил курс юридического факультета), главою которых был Н.С.Гумилев, стремились организоваться в единый «Цех», не зависимый как от косности изжившей себя реалистической, так и от радикализма модернистских литературных группировок. Современники отмечали огромное влияние на Зенкевич «акмеистической проповеди» Гумилева. Г.В.Иванов, говоря о значении Гумилева как «учителя поэзии», вспоминал, как «М.Зенкевич... пришел весной в "Аполлон" с тетрадкою удручающе банальных стихов. После нескольких встреч с Гумилевым он привез с каникул свою великолепную "Дикую порфиру"» (Иванов Г.В. Соч.: в 3 т. М., 1994. Т.3. С.618). «Нарбут и Зенкевич находились под полным обаянием Гумилева»,— писала Н.Я.Мандельштам, уточняя, однако, что хотя «все теории и мысли Гумилева были для них каноном», их понимание акмеизма было несколько односторонним: «Они присоединились к акмеизму, потому что поняли его как бунт земного против зова ввысь, как утверждение плоти и отказ от духовности. Оба они принадлежали к породе людей, которая выше всего ставит юность, акмеизм же для них был молодостью и цветением» (Антология акмеизма. М., 1997. С.304).
       Упомянутая выше книга стихотворений «Дикая порфира», изданная «Цехом поэтов» в марте 1912, стала одной из сенсаций «предакмеистического» литературного сезона (акмеистические манифесты появятся в январе следующего года). Молодой поэт, увлекавшийся тогда, по его собственному признанию, «геологией и естествознанием» (Лекманов О.А. «Цех поэтов» и символизм // Гумилевские чтения. СПб., 1996. С.30), выступил со стихами, прославлявшими «темное, утробное родство» «светлого» человеческого духа с «дико-сумрачной и косной» «материей» мироздания (см. программные для книги стихотворения «Темное родство» и «Гимны к материи»). Весьма показательны названия стихотворений Зенкевича, вынесенных в начало «Дикой порфиры»: «Земля», «Воды», «Камни», «Металлы», «Ящеры», «Человек», «В зоологическом музее», «Радостный мир». Тексты Зенкевича насыщены «антиэстетическими» образами и картинами, выполненными (не без влияния «Падали» Бодлера) с исключительным изобразительным мастерством: «Вы горечью соли и йодом / Насыщали просторы земли / Чтобы ящеры страшным приплодом / От мелких существ возросли <...> И долго прибитые к суше, / В пене остывших паров, / Распухшие, черные туши / Заражали дыханье ветров» («Воды»). С другой стороны, лексикон этих стих, вполне в духе тезиса будущих манифестов акмеизма о конкретике словесного содержания изобилует терминологией, традиционно далекой от поэтического инвентаря: «Корнями двух клыков и челюстей громадных / Оттиснув жидкий мозг вглубь плоской головы, / О махайродусы, владели сушей вы / В третичные века гигантских травоядных» («Махайродусы»).
       «Дикая порфира» вызвала обильный поток рецензий, принадлежавших перу многих тогдашних поэтических «мэтров», причем лишь одна — В.Ф.Ходасевича, считавшего книгу Зенкевича «невыносимо скучной» (Альциона. Кн.1. М., 1914. С.206),— может быть воспринята в качестве собственно «отрицательной». Все остальные рецензенты (Г.Чулков, И.Ясинский, Б.Садовский) вполне в духе эпохи «преодоления символизма» достаточно сочувственно воспринимали стремление дебютанта «учиться темному прозренью» «у последней склизкой твари» (стихотворение «Человек»). Разумеется, идеологи новорожденного акмеизма (Гумилев и Городецкий) не преминули указать на «знаковую» сущность появления в русской поэзии поэта, увидевшего «скрытое единство / Живой души, тупого вещества». Первый указывал на то, что любовь Зенкевич ко всему «отверженному» предшествующей поэзией — «слизи, грязи и копоти мира» — есть реакция художника, «возненавидевшего не только бессодержательные красивые слова, но и все красивые слова, не только шаблонное изящество, но и все изящество вообще» (Гумилев Н.С. Письма о русской поэзии. М., 1990. С.150). Второй же прямо определил место Зенкевича в общей диспозиции акмеистической «атаки»: «Сняв наслоения тысячелетних культур, он понял себя, как "зверя, лишенного когтей и шерсти"» (Акмеизм. М., 1995. С.205).
       Самыми проницательными из всего изобилия рецензий (более 30) на первую книгу Зенкевича следует признать отклики В.Я.Брюсова и Вяч.И.Иванова. Брюсов, приветствуя сам прецедент обращения русского поэта к «научной поэзии», считал, что подлинная эстетизация «вопросов, которые считаются исключительно достоянием исследований рассудочных» «не под силу» Зенкевичу, поскольку тот не имеет опыта исследовательской научной работы с ее азартом и пафосом (Брюсов В.Я. Среди стихов. 1894-1924. Манифесты, статьи, рецензии. М., 1990. С.368-369). Вяч.И.Иванов констатировал успех молодого поэта, воспевшего в «самостоятельных» и «звучных» стихах мировую «Материю», но предостерегал Зенкевича от излишнего увлечения «внешними» эффектами, ведущими к плоскому, хотя и эпатирующему «антиэстетизму»: «Со страхом я смотрю на будущее Зенкевича: если он остановится, то его удел ничтожество; если не успокоится — найдет ли путь?» (Труды и дни. 1912. №4-5. С.44).
       Дальнейшая судьба Зенкевича-поэта вполне оправдала прогнозы Брюсова и Иванова. «Космологическая метафизика» «Дикой порфиры», сообщающая ее стихам особый пафос и «просветляющая» натуралистические описательно-стилистические резкости, в последующих стих. («Посаженный на кол», «Смерть лося») вытесняется нарочитым стремлением поэта любой ценой «ужаснуть» читателя, играя на контрасте физиологической грубости содержания и совершенной поэтической красоты формы. Впоследствии эти натуралистические мотивы, решенные в ключе исключительно красочной акмеистической стилистики, сделали творчество Зенкевича популярным в кругах имажинистов, но для самого поэта такой путь оказался действительно тупиковым. Осознание этого стало одной из главных причин утраты интереса Зенкевича к стихотворчеству во второй половине 1910-х и отход его от круга Гумилева (другой причиной, о которой достаточно туманно говорится в «беллетристических мемуарах» Зенкевича, стал личный конфликт с «мэтром» сугубо романтического характера).
       В годы Мировой войны и революции Зенкевич пробует найти себя в гражданской поэзии (сб. «Четырнадцать стихотворений», 1918) и публицистике.
       В 1918-19 в журнале «Художественные известия Саратовского отдела искусств» он выступает с рядом литературно-критических статей, отстаивающих идеи «левого» искусства; в 1922 Зенкевич возглавлял Саратовский отдел РОСТа.
       В 1921 в Саратове выходит его новая книга «Пашня танков» в стихах которой можно при желании угадать поворот к «пролетарской поэзии». Однако, по общему мнению критиков и исследователей, «главной книгой» Зенкевича оставалась «Дикая порфира».
       «Советский» период творчества Зенкевича долгое время воспринимался современниками в духе воспоминаний Н.Я.Мандельштам: «Михаил Александрович Зенкевич рано впал в гипнотический сон или летаргию. Это не мешало ему служить, зарабатывать деньги, растить детей. Может, этот сон даже помог ему сохранить жизнь и выглядеть вполне нормальным и здоровым... Зенкевич жил сознанием, что все, что некогда составляло весь смысл его существования, необратимо, кончено, осталось по ту сторону стекла. Это чувство могло бы превратиться в стихи, но шестой акмеист пришел к твердому выводу, что стихов тоже не будет, раз нет Цеха поэтов и тех разговоров, что обольстили его в ранней юности. Он бродил по развалинам своего Рима, убеждая себя и других, что необходимо скорее сдаваться не только в физический, но и в интеллектуальный плен... Это относилось к вопросам поэзии, чести и этики, к очередному политическому сюрпризу или насилию — к процессам, арестам и раскулачиванию... Все оправдывалось, потому что "теперь все иначе"... <...> Сейчас эта жизнь кажется мне трогательной и, несмотря на отсутствие катастроф — в тюрьме он не сидел и голодом его не морили,— почти трагической. Хрупкий от природы, Зенкевич раньше других подвергся психологической чуме, но она приняла у него не острую... а затяжную хроническую форму, от которой никто не выздоравливает» (Мандельштам Н.Я. Воспоминания. Кн.1. Paris, 1982. С.48-51).
       Этот взгляд на «позднего» Зенкевича требует существенной корректировки после публикации в 1991 «беллетристических мемуаров» Зенкевича — романа «Мужицкий сфинкс». Роман создавался в те самые «летаргические» годы (1921-1927), а затем, ввиду его откровенного, мягко говоря, «нонконформистского» по отношению к «эпохе» характера, 60 лет пролежал «в столе» автора (Зенкевич давал читать рукопись лишь особо доверенным лицам, в частности Ахматовой, которая играла важную роль в повествовании).
       Сам Зенкевич писал о «Мужицком сфинксе», как о своеобразном путеводителе по «горячей пустыне сыпнотифозного бреда», синтезе «записок душевнобольного» и «фантастического романа». Тема болезни героя, оказавшегося зимой 1921-1922 в выморочном, голодном Петрограде, заразившегося там тифом и утратившего способность различать реальность и «бред», действительно оказывается у Зенкевича (как у Гоголя и Достоевского) «внешним» мотивационным основанием при создании сложнейшей композиции, позволяющей реалии исторической петербургской катастрофы 1916-1921 спроецировать во «вневременной», «космический» план, превратить реальных исторических персонажей в фигуры русской мифологии XX в., одним из носителей которой является сам автор. Открываясь собственно «мемуарными» фрагментами (описанием действительных встреч Зенкевича в эту трагическую зиму со здравствующими на тот момент Лозинским, Сологубом, Ахматовой), повествование переходит затем в «фантастическую»

Литература и другие источники информации