О РУССКОЙ ФИЛОСОФИИ
Б.П. Вышеславцев Вечное в русской философии
(“Введение” в кн. “Вечное в русской философии”. Ныо-Иорк, 1955. С.7-15; полный текст данной кн. переопубликован в изд.: Б.П.Вышеславцев. “Этика преображенного Эроса”. М., 1994. С.153-324)
Основные проблемы мировой философии являются, конечно, проблемами и русской философии. В этом смысле не существует никакой специально русской философии. Но существует русский подход к мировым философским проблемам, русский способ их переживания и обсуждения. Разные нации замечают и ценят различные мысли и чувства в том богатстве содержания, которое дается каждым великим философом. В этом смысле существуют русский Платон, русский Плотин, русский Декарт, русский Паскаль и, конечно, русский Кант. Национализм в философии невозможен, как и в науке; но возможен преимущественный интерес к различным мировым проблемам и различным традициям мысли у различных наций.
Характерной чертой русской философии является ее связь с эллинизмом, с сократическим методом, с античной диалектикой платонизма. Эту традицию она получила вместе с византийским христианством и восточными отцами церкви, которые были сами первоклассными греческими философами. Думаю, что эта эллино-христиаиская традиция глубоко соединяет нас с мировой философией, которая восходит в конце концов к Сократу и диалогам Платона. Недаром один английский философ сказал, что вся новая философия есть не что иное, как непрерывный комментарий к диалогам Платона.
Другой основной чертой, ярко выступающей в русской философии, является се интерес к проблеме Абсолютного. Изречение Гегеля “Объект философии тот же, что и объект религии” глубоко родственно русской душе и вместе с тем верно отражает традицию эллинизма. Вся античная диалектика от Сократа и Платона есть не только восхождение к Абсолютному, по и углубление в самого себя (“познай самого себя”). Абсолютное противостоит относительному; Бог противостоит человеку. Человек понятен самому себе только в противопоставлении конечного и бесконечного, временного и вечного, совершенного и несовершенного. Так мы приходим к центральному вопросу: что такое я сам? Что такое человек? Что такое личность?
Таковы основные проблемы Декарта и Паскаля, русское понимание которых представляет некоторые особенности. И вместе с тем этот вопрос составляет тему русской литературы, русской поэзии:
Кто меня враждебной властью
Из ничтожества воззвал,
Душу мне наполнил страстью,
Ум сомненьем взволновал?
Здесь мы находим сразу скепсис и сомнение рядом с мистическим чувством, находим проблему отношения человека к Богу, как и у Державина:
Но ежели я столь чудесен, Откуда ироисшел — безвестен, А сам собой я быть не мог... Русская литература философична, в русском романс, в русской поэзии поставлены все основные проблемы русской души. И если бы все эти проблемы не были общечеловеческими и всемирными, то было бы непонятно всемирное понимание и всемирный интерес к Толстому и Достоевскому. Весь Достоевский есть, в сущности, развитие основной темы Паскаля “величие и ничтожество человека”, выраженной с такой силой в знаменитом стихе Державина “я царь, я раб, я червь, я бог”. В этих словах — весь Достоевский и вся сущность трагического противоречия, свойственного человеку: “Здесь диавол с Богом борется, а иоле битвы — сердца людей”. Достоевский является трагиком не менее Шекспира, и его романы легко принимают форму театральных драм. Античная идея “катарсиса” и христианская идея искупления всегда приковывали его внимание. Здесь ясно выступает интерес русской философии к проблеме страдания, к проблеме Иова, проблеме трагической судьбы и Провидения.
Первый оригинальный русский философ, каким я признаю Г.Сковороду, русский мыслитель, богослов и поэт, еще в середине 18 века сразу выразил весь будущий характер русской философии и все его древние истоки. Он несомненно принадлежал к той духовной культуре, носительницей которой на его дориде была Киевская Академия. Культура эта черпала свои идеи в платоновской традиции греческой философии и в тесно связанной с ней свято-отеческой литературе. Этот изумительный человек, знавший, кроме новых языков, латинский, греческий и древнееврейский, обошел пешком Австрию, Италию и Германию. Это был русский европеец и всечеловек, каким Достоевский мечтал видеть человека вообще в своей пушкинской речи. Его любимыми философами были Сократ и Платон, он отлично знал древние философию и литературу, а из отцов церкви наиболее ценил Климента Александрийского, Оригена, Дионисия Арсопагита и Максима Исповедника и нашего Нила Сорского, т.е. наиболее философских и наиболее неоплатонических отцов. В России он был везде, начиная от Киева и Харькова до Петербурга, Москвы, Троице-Сергиевой лавры и Псреславля. Он жил также в средней России, у своих друзей помещиков, преимущественно у Ковалевского. Позволю себе привести только две цитаты, чтобы охарактеризовать исходную точку философии: “сия всеглавнейшая, всемирная, невидимая Сила, едина — ум, жизнь, движение, существование — изливаясь из непостижимости в явлении, из вечности во всеобширпость времени, из единства исключительно до беспредельной множественности, образуя круг человечества, уделяет оному от плавности своей благороднейшее преимущество, свободную волю”. А вот слова, выражающие, пожалуй, сущность современности: “Боже мой! — восклицает он,— чего мы не знаем, чего мы не можем! мы измерили моря, землю, небо, открыли несметное множество миров, строим “непонятные” машины. Но чего-то недостает. Не наполнить ограниченным и преходящим душевной бездны”.
В личности Г.Сковороды воплощаются, в сущности, все заветные устремления и симпатии русской философии, которые затем воплотились в личности Вл.Соловьева и всей нашей плеяды русских философов эпохи русского возрождения, как-то братья Трубецкие, Лопатин, Новгородцев, Франк, Лосский, Аскольдов и мы немногие, которые еще могут напомнить новому поколению, в чем состоит дух и трагедия русской философии, и которые старались се продолжать в своих трудах за рубежом.
Наша встреча с западными философами сразу обнаружила разницу душевных и духовных установок. Разницу нелегко показать: философия была та же, на которой воспитывались поколения русских образованных людей и профессоров. Но отношение другое: у них она воспринималась чисто интеллектуально — мышлением и наблюдением фактов. У нас — скорее чувством и интуицией. (Особенно яркий пример — Толстой.) Из “Германии туманной” мы тоже привозили “учености плоды”, но “дух пылкий и довольно странный” там уже отсутствовал — мы привозили его туда с собой из России. Нас поражал их сухой, строго дифференцированный интеллектуализм — он все понимал, все анализировал, прекрасно устанавливал связь идей, по неизвестно было, что они берут всерьез, что присваивают, усваивают и излагают, как интересные воззрения и комбинации идей. Таковы, например, прекрасные труды по средневековой философии. Их поражал и иногда раздражал наш абсолютизм, максимализм, наше требование окончательных решений и сведепие всех проблем к последнему смыслу всего существующего.
Они так долго утверждали “релятивность” всякого знания,что, наконец, забыли, что нет релятивного без противопоставления Абсолютному, а потом забыли и об Абсолютном.
Мы были рады напомнить Западу о дорогом для нас изречении Гегеля: “Объект философии тот же, что и объект религии”. Иначе говоря, что есть Абсолютное. Все же некоторое взаимное непонимание оставалось: одних раздражала наша религиозность в философии; других — наша “расплывчатая” якобы мистика в религии — преимущественно строгих томистов. Однако и на Западе происходило преодоление интеллектуализма в лице наиболее нами любимых — Бергсона и Макса Шслера.
Все положение, конечно, изменилось с открытием психоанализа. Последний много объясняет в русской манере философствовать: коллективно-бессознательное русского народа лежит как бы ближе к поверхности сознания, оно не так вытеснено из сознания, не так проработано сознанием, как на Западе. Мы более молодой, более варварский народ и потому, конечно, более ученики в философии; кое-чему можно и у нас научиться. Иначе был бы непонятен интерес Запада к Достоевскому, Толстому, даже к Чехову и Лескову.
Следует сказать об отношении русской философии к религии и теологии. Она постоянно привлекает се к решению философских проблем. И это потому, что сама религия и теология была первой формой философии и переполнена философским мышлением. В Индии, Вавилоне, Египте религия вообще была неотделима от философии. В Греции от Платона до Плотина философия всегда принимает во внимание мистерии, а также древнейшие мифы, как глубоко философский и пророческий миф о Прометее. Этим объясняется и то, почему я в своих статьях так часто ссылаюсь на религиозные концепции и на теологию нашей культуры. Мы, например, имеем богатейшее философское содержание средневековой теологии, которое невозможно обойти философу. Тем не менее отношение философов ко всему этому материалу совершенно иное, чем отношение простых верующих людей или , теологов, пишущих свои догматики. Отношение русской философии к религии в эпоху ее пробуждения и искания самостоятельных путей ясно выступает на религиозно-философских собраниях в Петербурге, ярко описанных Зинаидой Гиппиус, и еще более ясно и определенно — на московских собраниях Маргариты Кирилловны Морозовой и в основанном сю же издательстве “Путь”. Однако задачи петербургских собраний были иные: там дело шло о первой идейной встрече видных представителей русской интеллигенции с высшими и наиболее образованными иерархами церкви. Это была та передовая часть русской интеллигенции, которой надоели всяческий материализм, позитивизм и обязательное отрицание религиозных вопросов; которая сознавала, что отношение современной научной психологии, а за нею и научной философии, к религии, символу, мифу совершенно иное, даже противоположное, чем то, какое существовало в эпоху Маркса и Энгельса, позитивистов и материалистов всякого рода. Теперь миф и символ представляют собой огромный интерес для психолога, философа и историка культуры, как выражение глубочайших комплексов коллективно-бессознательного.
Вся русская литература и поэзия, начиная с Державина и кончая Толстым, Достоевским и, наконец, основателем этих встреч Мережковским, переполнена этими предельными вопросами. В эту группу интеллигенции входили литераторы, писатели, часто ученые и вообще представители высшей светской культуры столицы. Трудно отнести, например, к определенной профессиональной категории такого изумительно одаренного и образованного человека, каким был Терновцов. Нет сомнения в том, что огромный переворот был произведен в сознании русской интеллигенции Вл.Соловьевым. Впервые блестяще образованный русский философ и блестящий писатель заговорил о таких вопросах, которые до тех нор отбрасывались, как реакционные и ненаучные. Однако сближения русской интеллигенции с представителями церкви не получилось. Обе стороны говорили на разных языках. Совершенно иное получилось в Москве, в Религиозно-философском обществе, которое сознательно продолжало традицию Вл.Соловьева и называлось его именем. Здесь собирались русские философы и писатели и господствовал подлинный философский диалог, касавшийся предельных тем на границе философии и религии, впрочем, и вообще всех актуальных философских тем. Здесь завершался переход от марксизма к идеализму Бердяева и Булгакова и постепенный переход Булгакова к чисто религиозным темам. Впрочем, книга Булгакова “Свет невечерний” есть в сущности преимущественно философская книга так же, как его “Философия хозяйства”. На этих собраниях присутствовала наиболее талантливая часть университетской философской молодежи, и здесь уже предчувствовался подлинный расцвет русской философии и русской духовной культуры в предреволюционные годы. В России этот расцвет был сразу оборван принудительным марксизмом и коммунизмом, по он продолжал развиваться в изгнании, среди русских ученых, философов и писателей за рубежом. Русские философы и ученые, оказавшиеся за границей, продолжали здесь свою научно-философскую деятельность и здесь в сущности создали свои наиболее ученые и зрелые труды. Огромной заслугой о.Василия Зеньковского и Н.О.Лосского является создание двух обширных “Историй русской философии” на английском, русском и на французском языках. Этими трудами, в сущности, опровергается мнение иных скептиков, что русской философии никогда не было. Мы, русские прошли, правда, через период ученичества и были добросовестными учениками всех философских школ Европы. Но этим мы можем только гордиться. Нашей задачей было использовать все лучшее, что было сделано философами Европы.
После появления этих двух книг мне нет необходимости перечислять, что именно сделано русскими философами, оказавшимися за границей. Несомненно одно: главное и самое лучшее ими сделано уже здесь. Значительная часть произведений была переведена на иностранные языки и ознакомила с ними западную науку. Таким образом, традиция и развитие русской философии никогда не прекращались и все дело в том, как все это передать следующим поколениям. Настоящая книга и есть одна из попыток выполнить эту задачу.