И.Ю.Алексеева Философия в современной России и русская философия
“Исследователь... не должен торопиться судить свое прошлое или позволять чужому осуждению проникать в глубину своего сердца”
Иван Александрович Ильин1
Говоря о русской философии, мы, в соответствии с традицией, имеем в виду прежде всего те произведения русских мыслителей, которые не могут быть поняты как лишь приложения или видоизменения того, что создано в сфере мысли другими современными народами, но представляют собой оригинальное интеллектуальное явление. Такова философия, развитая И.В.Киреевским, А.С.Хомяковым, В.С.Соловьевым, Н.А.Бердяевым, С.Н.Булгаковым, Н.О.Лосским, П.А.Флоренским, С.Л.Франком и другими русскими мыслителями второй половины XIX- первой половины XX века. Русская философия в этом смысле обычно сравнивается (прежде всего ее же создателями2) с наиболее близкой ей по духу, во многом сходной, значительно повлиявшей на нее и в то же время имеющей существенные отличия западной философией и определенным образом противопоставляется последней. В основе этих противопоставлений лежит обычно противопоставление двух ветвей христианства — греческой (восточной) и римской (западной)3. Если метафизические возможности западно-христианского богословия реализуются и развиваются (во все более секуляризованном виде) в философии Запада, то метафизические возможности, заложенные в богословии Восточной Церкви, находят формы выражения (в том числе секуляризованные или почти секуляризованные) в способах исследования и описания мира, характерных для русских философов. С этой точки зрения вполне правомерно говорится о русской философии как о характеризующейся прежде всего следующими чертами.
1) Онтологизм (в смысле нанонтологизм). Этот онтологизм наследует и и перерабатывает древнегреческие представления о включенности человека в космос; тему логоса, звучащую в онтологии личности и в метафизике имени; характерный для восточно-христианского богословия энергетизм, акцептирование способности и предназначенности тварных существ уподобляться богу, миссии человека в спасении мира. При этом в построениях русских философов происходит оитологизация многих понятий и принципов, традиционно имеющих в западной философии этико-дсоитологический или гносеологический статус. Впечатляющим примером может служить система нравственной философии Вл.Соловьева, где центральным компонентом является Добро как онтологическая сущность, “через все осуществляемая”, а нравственные нормы предстают в онтологическом контексте. Оитологизация гносеологических и этических интуиции происходит в “Царстве Духа” Лосского, во всепроникающем “Непостижимом” Франка.
2) Гносеологический реализм. Первичность онтологического отношения человека к миру обусловливает собой и ту черту русской философии, которую не без оснований называют гносеологическим реализмом. Человек обнаруживает себя “связанным с миром тысячами нитей”, видит мир проникающим в себя и себя выходящим в мир. На этом фоне познавательное отношение человека к миру, во-первых, не является пи единственным, ни первичным; а во-вторых, и оно оитологизирустся: “Мы едим мир,— пишет С.Н.Булгаков,— приобщаемся плоти мира не только устами или органами пищеварения, не только легкими и кожей в процессе дыхания, но и в процессе зрения, обоняния, слуха, осязания, общего мускульного чувства. Мир входит в пас через все окна и двери наших чувств и, входя, воспринимается и ассимилируется нами...; ...знание есть хозяйственная деятельность, выход субъекта "я" в "не-я" (точнее, в еще "не-я"), и в каждом познавательном акте осуществляется изначальное тожество "я" и "не-я", субъекта и объекта”4. Человек, не противопоставленный миру, по принадлежащий ему, не видит оснований для сомнения в принципиальной познаваемости мира. Более того, в глубинном контексте православной онтологии сомнительным выглядит предположение, что человек, призванный осуществить спасение мира, не наделен способностью к познанию этого мира. Познавательная деятельность, в свою очередь, протекает в различных формах и не может быть сведена лишь к чисто интеллектуальным, рациональным, дискурсивным видам. Огромную роль играет непосредственное постижение реальности, интуиция, опыт как “жизнейно-чувствеиное бытие в сочувствии и переживании”.
3) Несистематичность. С гносеологическим реализмом отчасти связана систематическая недоработайность в русской философии, “недописанность” ее метафизических картин. Исследователь, ведомый интуицией, не считает рационалистические конструкции столь важными, чтобы тратить много сил на их совершенствование. Иногда он прямо заявляет об отказе от построения системы — как это делал Бердяев, обвинявший Канта в том, что тот “построил духовные казармы”. Тем не менее, для самосознания русской философии характерна оценка этой черты как недостатка, признание превосходства в этом плане философов Запада и прежде всего немецких философов, объяснение данного недостатка отсутствием схоластической традиции, какую имело западное христианство.
4) “МЫ-философия”. С онтологизмом связано и то, что Франк называет “МЫ-философией” русских философов в противовес “Я-философии” Запада. Заданпость связанности отдельных личностей между собой находит объяснение и оправдание как в простой религиозной уверенности, что спастись можно только всем вместе, так и в утонченной метафизике лица, примером которой в области богословия могут служить истолкования песлияпиости и нераздельности Троицы, а в философии любви — представление, что лишь мужчина и женщина, соединенные любовью, образуют в полном смысле образ и подобие божье.
5) Религиозность. Эта черта русской философии может объясняться различным образом, однако говоря о пей, вряд ли оправданно не принимать во внимание такого обстоятельства, как молодость русской философии и философского самосознания, открывшего свои теологические корпи, но не успевшего набрать достаточно сил для секуляризации метафизических возможностей православного богословия.
“Что касается СССР, то продолжение и развитие там русской философии еще более невозможно, чем продолжение русской поэзии и литературы”,— пишет Б.П.Вышеславцев. Действительно, русская философия (в охарактеризованном выше смысле) была фактически исключена из философского образования. Многие работы оставались незапрещенными, однако знакомство с ними не было обязательным для студентов философских факультетов — достаточно было усвоить набор обвинений в адрес авторов, главным из которых было обвинение в мистицизме и религиозности. Формально история русской философии составляла самую обширную часть курса “История философии пародов СССР”, но в действительности основное внимание уделялось тем фигурам, которые, пусть в результате определенных интерпретаций, могли быть квалифицированы как материалисты, атеисты, диалектики, демократы. Весьма часто эти люди не были крупными философами — они были, скорее, политические деятели, литераторы, иногда ученые, высказывавшиеся по философским вопросам, и главным образом развивавшие или стремившиеся применить к русской действительности идеи, выработанные на Западе.
В этом отношении к русским философам применялись гораздо более суровые требования, чем к зарубежным: классики — “идеалисты” изучались достаточно серьезно. По-видимому, такой “двойной стандарт” объясняется тем, что сама марксистская философия была продуктом развития философии Запада. Она считалась (на официальном и часто неофициальном уровнях) высшей точкой этого развития, ее “предшественники” также воспринимались с почтением. Разумеется, только этим нельзя объяснить устойчивый, искренний интерес к Канту, Гегелю или другим философам, однако легитимация такого интереса была связана с вышеупомянутой причиной. Оригинальные русские философы XIX—XX веков никак не могли считаться ни предшественниками марксизма, ни его последователями. “Возвращение из небытия” этих философов во второй половине 80-х — начале 90-х годов, переиздание их работ нашло в стране такой эмоциональный и интеллектуальный отклик, который невозможно объяснить чисто рациональным интересом. Эта философия заставляет многих из нас — людей, отделенных от ее создателей временем, социальным происхождением, воспитанием, образом жизни, — понять и почувствовать в ней, при всех ее несовершенствах, то глубоко родное, отсутствие чего не может быть возмещено никакой интеллектуальной изощренностью. Возможно, с этим связана еще одна причина столь сурового отношения к русским “идеалистам” в недавнем прошлом: те, кто стоял у истоков системы философского образования в советский период, могли опасаться притягательной силы именно этой философии в нашей стране.
Религиозности русской философии противопоставлялась научность марксистско-ленинской, советской философии. Картина существования и реализации идеала научности в советской философии неодномерна. С одной стороны, идеал этот определялся представлением о марксизме-ленинизме как подлинно научной социально-политической и философской теории, положения которой истинны и общезначимы. Подчеркивался целостный характер марксизма как мировоззрения и теории, охватывающей все стороны бытия, согласующейся с данными науки, общественно-политической практики, содержащей, в принципе, ответы на все вопросы или, во всяком случае, методы, пользуясь которыми можно эти ответы найти. Данный идеал нашел отражение в хрестоматийном определении философии как “науки о наиболее общих законах природы, общества и познания”. Марксизм-ленинизм был не только теорией, описывающей и объясняющей реальность, но и грандиозным проектом, успех которого в историческом плане был предопределен (гарантирован) его научным характером, соответствием его “законам природы, общества и познания”. Работе философа в этом контексте надлежало быть вкладом в реализацию данного проекта с точки зрения изучения объективных закономерностей и доработки, конкретизации применительно к изменяющимся условиям тех или иных частей проекта.
С другой стороны, идеал научности был связан с логикой работы философа-профессионала в той или иной области. Специализация в советской философии, в полной мере проявившаяся в послевоенный период се развития, все дальше уводила философов от восприятия проекта в целом, поскольку логика научной работы требовала сосредоточенности па деталях избранной для исследования области, будь-то история философии, философские проблемы естествознания (не говоря уже о логике), да и тот же диалектический материализм, объединивший под одним названием разнообразные исследования метафизического, метафилософского, эпистемологического характера. Логика исследований в этих областях, как и логика научной работы вообще, с неизбежностью ставит вопрос о результатах этой работы. В зависимости от характера области, методов, ориентации, интеллектуальных и иных возможностей исследователя такие результаты могли выражаться в обнаруженных законах и закономерностях, интерпретациях, построенных концепциях. В советской философии на результаты философской работы накладывалось существенное ограничение — они должны были представляться как соответствующие маркистско-ленинской теории и вписывающиеся в упомянутый проект. Это ограничение, установленное в довоенный период с помощью печально известных способов расправы с инакомыслящими (которые продолжались, хотя и в иных масштабах и формах, в последующие годы) обретало в последние десятилетия все менее жесткий характер.
Принадлежность философов-профессионалов к марксизму стала считаться вещью само собой разумеющейся (и несомненное большинство философов было искренне уверено в том, что они марксисты), однако для многих областей и значительного числа работ связь с марксизмом Маркса, Энгельса и Ленина становилась все более опосредованной и формальной. Ряд областей, таких как логика, теория познания, философские вопросы естествознания, история философии постепенно освобождается от требований обосновывать соответствие значительного числа своих фрагментов проекту, да и сам проект освобождаются от наиболее грубых деталей. Воспоминания людей старшего поколения о лозунге построения “классовой логики”, отвечающей интересам пролетариата, или образцы аргументации 30-х годов типа заявлений А.М.Деборина о том, что для ускоренного технико-экономического развития пролетариату необходимо “сжать время” и что эта задача должна приниматься во внимание в философских и естественнонаучных рассмотрениях проблемы времени, в 70-е уже вызывали смех и воспринимались как примеры вульгаризации подлинно марксистского, диалектико-материалистического подхода. Остается в силе требование соответствия теоретической компоненте марксизма — требование диалектико-материалистического характера исследований. Однако новые поколения исследователей все чаще в качестве отправного пункта выбирают понятия, вопросы и положения, сформулированные в работах советских же философов, а не непосредственно основоположниками марксизма. При этом возрастает влияние понятийного аппарата и проблематики “буржуазной”, т.е. западной философии, знакомство с которой на официальном уровне еще обосновывается ссылками на необходимость ее критики и защиты марксизма, реально же все более мотивируясь независимым профессиональным и простым человеческим интересом. В результате вполне типичной становится ситуация, когда человек, написав диссертацию или книгу, перед представлением ее на официальное обсуждение спешно решает вопрос о том, на какие бы положения (или установки) классиков марксизма как послужившие методологической основой его исследования сослаться во введении.
В советской философии под общим названием марксистско-ленинской (диалектико-материалистической) складываются совершенно разные школы и направления, с различным концептуальным аппаратом и критериями легитимации рассуждений. Многие из них (хотя и не все) аналогичны соответствующим направлениям современной им философской мысли Запада, и зачастую представители разных школ гораздо лучше понимают работы своих западных коллег, чем друг друга. Идеал свободного поиска и свободного творчества (можно спорить о том, что в большей степени влияет на этот идеал — внутренняя логика интеллектуальной деятельности или “социокультурные детерминанты”) неизбежно оказывает влияние на эту работу. Осознание принципиальной ограниченности собственных перспектив заранее заданной необходимостью быть представителем определенного (хотя и допускающего все большие степени свободы типа философии (диалектического или исторического материализма) все чаще приобретает оттенок грусти. Когда с изменением политической обстановки принадлежность к марксизму перестала быть условием профессиональных занятий философией, “выход из марксизма” для многих философов принял естественную форму освобождения от внешних ограничений, препятствовавших реализации внутренних тенденций интеллектуальной деятельности. Сказанное не отрицает в принципе драматичности “разрыва с марксизмом” — речь идет лишь об обстоятельствах, смягчающих эту драматичность, о том, что существенным в этом отношении фактором явилась “установка на научность” (идеал научности) марксистской философии, подготовившая ее “самопрсодолеиие” в рамках советской философии.
Характер философии в нашей стране сегодня определяется существенным образом тем, что было сделано в советский период. Взаимодействие этих результатов с вновь обретаемым наследием русской философии, с одной стороны, и приходящей уже в новом качестве западной (отчасти восточной) философией, с другой, определяет состояние философской мысли в современной России. Нынешние российские философы — те, кто вчера назывался советскими философами. Великий проект, с участием в котором на протяжении десятилетий связывалось развитие философии, провалился. Однако интеллектуальный багаж, накопленный за это время, оказывается имеющим ценность вне рамок данного проекта. Даже поверхностный взгляд усматривает несхожесть его с тем, что называют русской философией в узком (охарактеризованном выше) смысле. Проблема соотнесения этих двух типов философии России достаточно сложна и еще ждет своего исследователя. Здесь мы попытаемся, отталкиваясь от вышеприведенных характеристик русской философии, наметить лишь некоторые пункты такого сравнения и обозначить лишь некоторые вопросы.
Существенной чертой советской философии, развивавшейся под флагом научности, было се стремление к систематичности. Способность к систематическим построениям весьма высоко ценилась в сообществе и вырабатывалась системой философского образования. Для многих направлений в советской философии было характерно повышенное внимание к концептуальному инструментарию и вопросам его совершенствования, рефлексия над методом, развитие техники дискурса, экспликация понятий и способов рассуждений. Стимулом к развитию этих аспектов послужили в значительной степени идеологические ограничения, когда обсуждение категориальных и иных “технико-философских” проблем было формой ухода от “актуальных общественно-политических вопросов”, рассмотрение которых подлежало гораздо более жесткому копторолю со стороны идеологии. “Не знала Россия и гнета, а также и воспитательного действия схоластики”,— писал более 120 лет назад Н.Я.Данилевский5. Вспомним, однако, начало 80-х годов нашего столетия и многочисленные упреки со стороны руководящих идеологией органов в том, что философы занимаются “схоластическим теоретизированием”, что слишком большое внимание уделяется “игре в категории”, “доказательству давно доказанного” вместо того, чтобы исследовать актуальные вопросы развитого социализма. Возможно, “схоластическая закалка” (обретенная в условиях, значительно отличавшихся от европейского средневековья) — одно из важнейших и еще но достоинству не оцененных интеллектуальных приобретений советского периода. Объяснять сегодня метафизическую недоработанпость русской философии пссистс-матичпостыо как сущностным, извечным свойством русского философского ума — значит не принимать во внимание философские умы в современной России. Сегодня, как и в период, описываемый Б.П.Вышеславцевым (хотя и совершенно иным образом), вновь происходит встреча философов России с философами Запада в новом качестве — уже не как с представителями “ошибочной” идеологии и философии, но как просто с коллегами — в узком профессиональном контексте и как с представителями мира, победившего нас в “холодной войне” — в более широком политическом и социокультурном контексте. Показательно, что причиной разочарованности российских философов при знакомстве с зарубежными коллегами нередко становится именно недостаточная степень систематичности и категориальной глубины построений последних.
Что касается онтологизма, гносеологического реализма и “МЫ-философии”, то вряд ли может вызвать сомнения присущность советской философии черт, которые могут быть, в принципе, обозначены этими словами. Онтологическим построениям принадлежало весьма заметное место в советской философии; тезис о познаваемости мира был одним из краеугольных камней диалектического материализма; сочетание коллективного и индивидуального на всех уровнях рассматривалось ис только как идеал, но и как вполне достижимое и во многом достигнутое состояние.
Нельзя ис видеть, однако, что онтологизм советской философии был далек от паиоптологизма. Сохраняя позиции в некоторых пунктах гносеологии (и процветая в рамках такого направления, как диалектическая логика), ои был менее заметен в этике, где как раз русская философия явила наиболее впечатляющие примеры оптологизации. Онтологизм советской философии отличался от онтологизма русской философии не только по сфере своего распространения, но и по характеру. Первый был непосредственно генетически обусловлен онтологическими построениями, характерными для немецкой классической философии, в то время как второй был теснее связан с византийской традицией, будучи непосредственно не столь зависим от немецкого онтологизма. Не было ли, однако, развитие онтологических построений (характерных, скажем, для школы диалектической логики) реализацией глубинных “византийских” устремлений русского мышления, выразившихся в форме, которая могла рассчитывать на легитимацию в сфере марксистской философии? По-видимому, это один из вопросов, заслуживающих обсуждения в будущем.
Убеждение в познаваемости мира, характерное для диалектического материализма, также существенно отличается от гносеологического реализма русской философии. Если для второго характерно подчеркивание роли интуитивного, непосредственного постижения реальности, то для первого решающую роль играет предметно-практическая деятельность, из понимания которой решительно устраняются “мистические” элементы (типа интуиции), характерные для русской философии. В последние десятилетия вопросы о роли интуиции в познании и творчестве находят свою пишу в советской философии, однако их формулировки и интерпретации уже в значительной степени обусловлены аналогичными западными исследованиями.
Франк пишет о русском социализме как извращении “МЫ-философии”. “МЫ-философия”, развиваемая русскими философами конца XIX — начала XX в., имея своим основанием утонченную метафизику личности, стремилась преодолеть и “гипнотизм коллективизма”, и “гипнотизм индивидуализма”. Коллективизм как фундаментальный принцип общественно-политической системы, утвердившейся после Октября, не мог не оказывать влияния на философские рассмотрения соотношения “я” и “мы”, способствуя утверждению “коллективистского гипнотизма” в философии. На таком фоне русская философия, в контексте которой естественным было бсрдясвскос утверждение о сущности личности как определяемой принадлежностью человека к “космосу” (подлинному бытию) в противоположность принадлежности человека обществу в его эмпирическом бытии, выглядела скорее философией индивидуализма. Нужно отметить, однако, что и в этих условиях тема “я” звучала все более ощутимо но мере ослабления идеологических ограничений.
Пожалуй, самое общее отличие советской философии от русской связано не с теми чертами, которые не без оснований считаются характерными чертами русской философии, а с более общим различием между философией, сформировавшейся в жестких рамках идеологических ограничений, и философией свободной. Вспомним, что знаменитая религиозность русской философии отнюдь не была навязана извне (государством или церковью), а была результатом внутренней духовной эволюции се создателей, противопоставивших себя атеистической интеллигентской традиции. Сегодня с обретением свободы одни связывают надежды па развитие философии в России как продолжение русской философии (при этом “русскость” может связываться с религиозностью), другие — на преобразование российской менталыгости в духе “цивилизованного мира”, видя высшую цель развития отечественной философии в достижении неотличимости ее от философии в “нормальных странах”, третьи — на “второе дыхание” марксизма, вынужденного выживать в новых условиях благодаря более утонченным и оригинальным формам. (Особая тема — о национально-философских традициях и перспективах множества пародов, входящих сегодня в Российскую Федерацию.) Так или иначе, сегодня реальностью является, с одной стороны, процесс интернационализации (и до известной степени вестерпизации) философии, который выражается не только в контактах с коллегами за рубежом, но и в массированном вхождении в язык отечественной философии выработанной на Западе терминологии, не ассимилировавшейся в течение долгого времени; с другой стороны — все более активное задействование идей и понятий русского философского наследия в тех областях, где до сих пор хорошим тоном были ссылки на классиков лишь зарубежной философии. При этом продолжается “нормальная” философская работа, состоящая в реализации идей и подходов, сформировавшихся или зародившихся еще “под крышей” диалектического материализма и используемых сегодня в ином контексте. К каким результатам приведет взаимодействие этих тенденций — покажет будущее.
***
Эта статья была написана 8 лет назад — весной 1993 года — специально для первого издания словаря “Философы России XIX-XX столетий: биографии, идеи, труды”. Статья представляла собой попытку на концептуальном уровне преодолеть весьма распространенную в то время (когда не прошло и двух лет с момента ликвидации СССР) тенденцию изображать отечественную философскую историю в черно-белых тонах, стыдясь советского прошлого и ис допуская мысли о существовании глубинных взаимосвязей между до- и послереволюционным периодами, между философией “эмигрантской” и философией советской. Объективные трудности профессиональной самоидентификации в новых интеллектуально-идеологических условиях усиливались субъективным состоянием растерянности и склонности к заниженной самооценке. Данная ситуация и побудила взять эпиграфом к статье слова Ивана Александровича Ильина о том, что исследователь нс должен торопиться осуждать свое прошлое. Отзывы о статье — как содержащиеся в опубликованных рецензиях на словарь, так и высказанные автору лично (а все похвалы и критические замечания были восприняты автором с искренней признательностью) — позволяют надеяться, что предложенная в 1993 году характеристика некоторых типов отечественного философствования, их соотнесение и оценка возможных перспектив в целом соответствовали потребностям времени.
Свободное развитие российской философии в последние годы обнаружило востребованность как философского багажа советского периода, так и идей “старых” русских философов, представляющих дореволюционный период и эмиграцию XX века. При этом значительное влияние на отечественную философскую мысль оказывали проблематика и понятийный аппарат зарубежной — западной и, в меньшей степени, восточной - философии.
Характерной чертой философских исследований конца XX века стало развитие так называемых междисциплинарных направлений, к числу которых относятся экофилософия, философия техники, философия безопасности, философия предпринимательства, биоэтика, деловая этика и многие другие. Возрос интерес к национальному философскому наследию народов Российской Федерации и стран, чье культурное развитие достаточно тесно связано с Россией.
Реализация самых разнообразных философских интересов за счет вовлечения в сферу исследования новых актуальных проблем и социально значимых феноменов отнюдь не гарантирует крупных методологических достижений или создания впечатляющих систем. Показательно, что сегодня многими философами осознается потребность в более внимательном, рефлексивном отношении к методу, а также в преодолении известной атоми-зации философской мысли. В этих условиях актуальным становится вопрос о разработке целостных мировоззренческих концепций — не “единственно верной”, общеобязательной и привязанной к политико-идеологической системе, но свободно конкурирующих и, возможно, взаимодополняющих.
Новые идеи и направления, возникающие в современной отечественной философии, значительное количество новых, интересных работ, появившихся в последние годы, позволяют оптимистически смотреть па будущее пашей философии и, главное, надеяться на усиление се роли в сохранении и развитии российской духовности.
2001
1 Ильин И.А. О сопротивлении злу силою // Путь к очевидности. М., 1993. С. 7.
2 См., напр.: Лосский Н.О. История русской философии. М., 1991; Франк С.Л. Сущность и ведущие мотивы русской философии // Философские пауки. 1990. №5; Вышеславцев Б.П. Вечное в русской философии. Нью-Йорк, 1955; Лосев А.Ф. Русская философия // Введенский А.И., Лосев А.Ф., Радлов Э.Л., Шпет Г.Г., Очерки истории русской философии. Свердловск, 1991.
3 См., напр.: Лосский В.Н. Очерк мистического богословия Восточной Церкви. Догматическое богословие. М., 1991.
4 Булгаков С.Н. Философия хозяйства. М., 1990. С.70, 84.
5 Данилевский Н.Я. Россия и Европа. М., 1991. С.60.
(c) 2017 AZ-libr.ру :: Библиотека - "Люди и книги"