Васильев Павел Николаевич [05.01.1910-16.07.1937]
Васильев Павел Николаевич
[23.12.1909 (5.1.1910), уездный г.Зайсан Семипалатинской обл.— 16.7.1937, Москва]
— поэт, прозаик, переводчик.
Родился в семье школьного учителя, отец которого был выходцем из сибирского линейного казачества. Детство и юность связаны с казахстанскими городами Атбасар, Петропавловск (здесь поступает в 1-й класс) и Павлодар, где оканчивает школу. Творческая фантазия пробуждается под влиянием сказок деда Корнилы Ильича и бабушки Марии Фёдоровны (со стороны отца), а также чтения книг, к которому пристрастился под влиянием матери Глафиры Матвеевны, дочери мелкого павлодарского купца М.В.Ржанникова. Книжным миром навеяны и первые поэтические опыты Васильева-подростка, названные им «призрачно-красивым сном» (зарифмовка отдельных страниц романа А.Дюма «Графиня Монсоро»; послания героиням сердца «Ланни», «Мариэм»; элегические пробы — «Как этот год еще пройдут года...» и эпиграммы на близких). Однако уже и здесь сквозь литературную красивость проступают реальные картины родного Прииртышья.
По окончании в июне 1926 девятилетки Васильев уходит из дому и направляется во Владивосток (с намерением поступить в Дальневосточный университет); по прибытии знакомится с Р.Ивневым — руководителем поэтической секции основанного в 1919 Д.Бурлюком и Н.Асеевым «Литературно-художественного общества». Здесь он выступает со своими стихами, получившими положительную оценку. Р.Ивнев посвящает ему «Акростих» с многозначительным признанием: «В глаза веселые смотрю, / Ах, все течет на этом свете. / С таким же чувством я зарю / И блеск Есенина отметил...» Вскоре начинает печататься в журнале «Сибирские огни» и местных газетах.
1928 Васильев вместе с поэтом Н.Титовым проводит в странствиях по Сибири и Дальнему Востоку, результатом чего становятся 2 очерковые книги: «В золотой разведке» (1930) и «Люди тайги» (1931), написанные в свободной лирической манере. Автор любуется в них сильными характерами сибиряков, суровой природой их края. Занимается также собиранием близкого ему с детства казахского фольклора. Часть этого материала в свободной обработке и переводах В. включает в изданный в 1932 сборнике «Песни киргиз-казаков» (переводы). Инонациональная, восточная культурная стихия органически вплавляется в поэзию Васильева, создавая своеобразную полифоничность его художественного мира.
В 1928 Васильев встречается в Омске с Г.Анучиной, которая становится его первой женой, а в творчество поэта с преобладавшими в нем доселе поэзией природы, родного края и очерковой прозой вторгается сильная струя любовной лирики: «Так мы идем с тобой и балагурим...» (1930), «Имя твое словно старая песня...» (1931), «Вся ситцевая, летняя приснись...», «Я боюсь, чтобы ты мне чужою не стала...» (1932).
В 1929 Васильев начинает работу над поэмой «Песня о гибели казачьего войска», повествующей о трагической судьбе в Гражданскую войну белоказачьей армии атамана Б.А.Анненкова. Поэма успевает выйти только отрывочно; полной публикации, запланированной в «Новом мире» на 1932, препятствует арест поэта по т.н. «делу сибирских писателей». Арест повлек за собой запрещение не только «Песни», но и готовой уже к выпуску книги стихов «Путь на Семиге» и ряда последующих книг. Тем не менее уже опубликованные произведения, да и сама своеобразная, яркая личность Васильева, дают современникам повод признать в нем большого поэта. Но оценки поэзии Васильева оказываются крайне противоречивыми. Отмечается прежде всего сама выразительная внешность поэта, красоте которой в воспоминаниях современников отдается самая щедрая дань (см. «Воспоминания о Павле Васильеве»): «Он был красив, статен, я влюбилась в него с первого взгляда» (Г.Анучина); «Был он удал и красив широкой русской красотой» (М.Скуратов). Отмечается вместе с тем в красоте Васильева и некоторая странность: «Синие глаза Васильева, тонкие ресницы были неправдоподобно красивы, цепкие пальцы неправдоподобно длинны» (В.Шаламов), и даже некий диссонанс: «Павел был красив, но не классической красотой. В нем было и притягательное и отталкивающее» (А.Суров). В качестве последнего упоминается некое выражение своеволия, «хищности». О «хищном разрезе зеленоватых глаз», о «властном очертании рта» Васильев упоминает Н.Кончаловская. Другой современнице он также запомнился «яркими глазами с неожиданно озорным, жестким, недоверчивым и недобрым выражением» (Г. Серебрякова).
В целом же современниками зафиксировано довольно сложное восприятие впечатляющего облика Васильева: «Глаза ярые, поначалу кажутся шалыми, диковатыми, а потом детскими, даже растерянными... Во взгляде сперва заметна лихость, потом грусть, может быть, и отчаянье, скорее решимость... По скулам сновали неприметные молнии. Что они означали? Горд, самолюбив — а как же. Характер!» (Л.Озеров). Что же касается последнего, то он в тех же воспоминаниях определяется эпитетами «мятежный», «дерзновенный», «вызывающе-яркий», что выступает прямым выражением основных черт национального русского характера — широты, удали, «половодья чувств», «удесятеренного чувства жизни» (К.Зелинский), о чем лучше всех высказался сам поэт: «Я, детеныш пшениц и ржи, / Верю в неслыханное счастье, / Ну-ка, попробуй, жизнь, отвяжи / Руки мои / От своих запястий!» («Одна ночь», 1933).
Наиболее творчески близкими становятся для Васильева новокрестьянские поэты, с которыми его объединяет и социальное происхождение, и поэтизация стихийного мира (крестьянство — казачество — природа) в его противопоставлении городу и шире — урбанизму, а также всепоглощающая любовь к России с ее историей и самобытным складом души. Все это дополняется личной дружбой.
С.Клычкову принадлежат слова о нем как о поэте, с приходом которого в новокрестьянской поэзии «завершается период романтический» и наступает «новый период» — «героический» (Новый мир. 1989. №9. С.212). Назвавший Васильева «нашим соколом» Н.Клюев берет его под защиту в своей инвективе «Клеветникам искусства» (1932) наряду с С.Есениным, С.Клычковым и А.Ахматовой (поэтами, наиболее подвергавшимися травле со стороны партийной критики). Н.Клюев характеризует Васильева как многообещающего своего ученика, испившего клюевско-го «раскольничьего зелья»: «Полыни сноп, степное юдо, / Полуказак, полукентавр, / В чьей песне бранный гром литавр...» Сам Васильев наиболее близким себе по духу из поэтов-новокрестьян считал Есенина, названного им «князем песни русския». Воспринявший «физически осязаемую образность» стихов Есенина, В. отмечал и свое существенное отличие от него: «Есенин свои образы по ягодке собирал, а мне нужно, чтоб сразу горсть». Как и Есенин, Васильев в разработке эпоса опирается на фольклор. Таковы одинаково построенные на основе народной песни «Песнь о великом походе» Есенина и «Песня о гибели казачьего войска» Васильева. В отличие от одического пафоса есенинской песни у Васильева преобладает траурное — от реквиема — начало: поэт сочувствует гибели прииртышского казачества, а в Гражданской войне видит величайшую национальную трагедию. Васильев в некоторой степени подражал Есенину даже в богемном поведении, слухи о чем вынудили М.Горького в статье «Литературные забавы» (1934) написать: «Жалуются, что поэт Павел Васильев хулиганит хуже, чем хулиганил Сергей Есенин».
Наиболее выразительную характеристику Васильеву по отношению к Есенину (вместе с Маяковским) дал позже Б.Пастернак: «Он был сравним с ними, в особенности с Есениным, творческой выразительностью и силой своего дара, и безмерно много обещал, потому что в отличие от трагической взвинченности, внутренне укоротившей жизнь последних, с холодным спокойствием владел и распоряжался своими бурными задатками. У него было то яркое, стремительное и счастливое воображение, без которого не бывает большой поэзии и примеров которого в такой мере я уже больше не встречал ни у кого за все истекшие после его смерти годы» (цит. по: Бондина Л. Неуемною песней звенеть... // Литературная Россия. 1964. 11 дек.). Со стороны господствующей идеологии В. получал однозначно негативную оценку, как, впрочем, и все крестьянские поэты: «Клюев и Клычков, а частично Орешин и Есенин, равно как и подражавший им поэт Павел Васильев немало потрудились над тем, чтобы привить советскому читателю любовь к кулацкой орнаментике...» (Селивановский А. Очерки по истории русской советской поэзии. М., 1936. С.130). С новокрестьянскими поэтами Васильева объединяет и общая трагическая судьба.
Поэзию Васильева отличает чрезвычайно живописная энергия слова, достигающая в изображении всего материального и плотского впечатления физиологической остроты: цветы предстают здесь «четверорогими, как вымя», а женская красота — излучающей чары своего телесного избытка: «Будто свечи жаркие тлятся, / Изнутри освещая плоть, / И соски, сахарясь, томятся, / Шелк нагретый / Боясь проколоть» («Соляной бунт»). Под стать словесно-образной системе и напряженно-яростная интонация поэтической речи, которую чаще всего составляет свободный дисметрический, полиметрический стих — близкий народному раешному стиху фразовик (Выходцев П.— С.74-79 и др.).
Васильев является творцом необычайно выразительного национально-колоритного эпического мира, в центре которого свирепое столкновение двух расколотых «классовой» борьбой станов. Вслед за «Песней о гибели казачьего войска» им создается поэма «Соляной бунт» (1933) — об усмирительной роли казачества по отношению к «инородцам» и внутреннем расколе в нем самом (единственное поэтическое произведение Васильева, вышедшее при жизни поэта в 1934 отдельной книгой). Современниками поэзия Васильева была встречена неоднозначными оценками; признание таланта и мастерства сопровождалось высказываниями о ее «псевдонародности» и предосудительном воспевании старой кулацкой деревни (статьи С.Усиевич «На переломе», «От чужих берегов», В.Катаняна «Богатство поэта», О.Бескина «На новую дорогу» и др.). Еще через год выходит поэма «Синицын и Кo» — о становлении русского капитала и его крушении в революцию, в 1936 — поэма «Кулаки», посвященная трагическим событиям в деревне по горячим следам коллективизации.
В 1933 Васильев оставляет Г.Анучину и женится на Е.Вяловой, сестра которой замужем за главным редактором правительственной газеты «Известия» и журнала «Новый мир» И.М.Гронским. Васильев поселяется с новой женой у него на квартире, становясь полноправным жителем столицы и ее модным, шумным поэтом. И.Тройский охотно печатает его в своем журнале. Однако отзывы в прессе и выступления литературной общественности на все опубликованное В. по-прежнему носят преимущественно отрицательный и даже ругательный характер. Уже в опубликованной в 1929 в новосибирском журнале «Настоящее» (№10) заметке Г.Акимова «Куда ведет богема (факты и документы)» о Васильев говорилось как о «контрреволюционере, враждебном советской власти и революции», как о «классовом враге». В дальнейшем, в условиях жестко проводимой кампании коллективизации и раскулачивания, эта оценка только усугубляется. Васильева оценивают как выразителя «зверино-шовинистического, свирепо-собственнического мира», его называют «нутряком» (за глубокий психологизм образов) и даже «помесью бездари с кулацко-богемной идеологией». Его талант признается с неизменной поправкой «чужой», «не способствующий развитию действительно пролетарской поэзии», новаторство В. «буржуазно» (Дементьев Н. Поэзия и жизнь // Октябрь. 1933. №9. С.179).
Усиленно раздуваемые слухи о «реакционности» творчества Васильева и его хулиганском поведении доходят до М.Горького, который сразу в нескольких газетах публикует статью «Литературные забавы», где подвергает резкой критике Васильева (в числе других молодых литераторов). Критика Горького сопровождалась далеко идущими обобщениями: «Расстояние от хулиганства до фашизма короче воробьиного носа». Многие журналы и газеты, за исключением «Известий» и «Нового мира», для Васильев закрываются. Несколько обнадеживающе прозвучала оценка, данная его творчеству на I съезде писателей в 1934 Н.Бухариным, назвавшим Васильева «чрезвычайно красочным, "нутряным", с исключительно большими поэтическими возможностями» поэтом. Но и здесь не обходилось без известной поправки: «Почетное место в нашей поэзии» он займет только в том случае, «если ему удастся обломать в себе острые углы собственнической дикости и окончательно причалить к социалистическим берегам» (Бухарин Н. Поэзия, поэтика и задачи поэтического творчества в СССР. М., 1934. С. 61).
В янв. 1935 Васильев исключается из СП СССР, а в июле этого же года подвергается аресту и суду за участие в скандале, спровоцированном комсомольским поэтом Д.Алтаузеном. Весной 1936 Васильев освобожден и отправляется в поездку по Сибири.
6 февр. 1937 снова арестовывается в числе группы московских писателей по сфабрикованному обвинению в антиправительственном заговоре. В процессе дознания с применением пыток следственные органы НКВД добиваются от «сообщников» Васильев, а затем и от него самого признания в том, что он намечался на роль исполнителя террористического акта против Сталина. (См. об этом: Куняев С. «Дело» Павла Васильева.)
Одновременно с разыгрыванием этого кровавого спектакля в застенках НКВД в прессе публикуется серия статей, обличающих Васильева как «заклятого врага советской власти» (В.Ставский), «хулигана и контрреволюционера» (В.Кирпотин).
Расстрелянный 15 или 16 июля 1937 Васильев был посмертно реабилитирован в 1956 «за отсутствием состава преступления».
Соч.:
Соляной бунт. М., 1934;
Избранные стихотворения и поэмы. М., 1957;
Стихотворения и поэмы. П., 1968. (Б-ка поэта. Б. серия).
Лит.:
Михайлов А. Степная песнь: Поэзия Павла Васильева. М., 1971;
Выходцев П. Павел Васильев: Очерк жизни и творчества. М., 1972;
Васильева Н. «Звезды российского снега...» // Сибирские огни. 1989. №12;
Воспоминания о Павле Васильеве. Алма-Ата, 1989;
Куняев С. Уроки одной судьбы // Москва. 1991. №3;
Туманский Е. Павел Васильев, каким его не знали... Самара, 1992;
Посулила жизнь дороги мне ледяные... [«Дело» Павла Васильева. 1937] // Куняев Ст., Куняев С. Растерзанные тени. М., 1995;
Куняев С.С. Русский беркут. М., 2001;
Тройская С. Некоторые дополнения к посмертной биографии Павла Николаевича Васильева // Наш современник. 2001. №12;
Павел Васильев: Материалы и исследования. Омск, 2002.
А.И.Михайлов
Оглавление | Все источники