Танич Михаил Исаевич [15.09.1923]
Танич (настоящая фамилия Танхилевич) Михаил Исаевич
[15.9.1923, Таганрог]
— поэт, автор популярных песен, создатель тематической музыкально-песенной группы «Лесоповал».
Отец — бывший чекист, в начале 1920-х заместитель начальника Мариупольской ЧК (погиб при сталинском терроре).
В 1941 Танич окончил в Ростове-на-Дону среднюю школу (аттестат зрелости выдан 22 июня). Участник Великой Отечественной войны (был командиром противотанковой пушки, в связи с чем военная судьба перекликается с героями романов Ю.Бондарева, тоже артиллеристами). Кавалер ордена Славы и Красной Звезды. После войны поступил в Ростовский инженерно-строительный институт на архитектурный факультет.
Вскоре был арестован и осужден на 6 лет тюрем и лагерей (1947-1953). По возвращении работал на строительстве Сталинградской ГЭС, после чего в Сталинграде в районной газете — последовательно фельетонистом, в отделе писем, ответственным секретарем.
С 1967 — член Союза советских писателей.
В 1987 — премия от МВД как лучшему поэту-песеннику.
Стихи начал публиковать с 1956, с 1961 — писать песни.
Публиковался в периодических изданиях: Литературная Мордовия: альм. Саранск, 1961. №23; Антология одного стихотворения. М., 1976; День поэзии 1978. М., 1978; Одной земли душа и память: сб. Волгоград, 1990 и др. Отдельным изданием вышли книги стихов: Возвращение. Сталинград, 1959; Кляксы. Короткие басни. Сталинград, 1960; Текстильный городок: сб. песен. М., 1964; Улицы. М., 1966; Пароль. М., 1983; Мемуары. М., 1989; «Шаг влево...». М., 1991. Песни: «Как тебе служится?..», «Что тебе сказать про Сахалин!», «Черный кот», «На недельку до второго...», «На дальней станции сойду...», «Старая песня (Аты-баты, шли солдаты...)» и др.
Через лирику Танича проходят несколько доминирующих, прочно связанных с биографией поэта тем. Первая — войны, точнее, военной, «гарнизонной» юности, начинающейся, впрочем, с детства, в котором поэт видит себя еще только мальчуганом «с военным ветром в голове» (Пароль. С.22). Потом пошла уже реальность: «Была судьба недоедать, / Входить / В растерзанные села, / Копать, / Стрелять / И попадать! / Любить? / И не было глагола!» (Там же. С.8). Любовь оказывается перечеркнутой «скрипучими ремнями лейтенантов...» (Улицы. С.11). Тем не менее исключаемые логикой войны «видения» жизни берут свое: «Я видел только под линялой блузкой / Заточенные юностью соски» (Там же). Параллельно с темой «стриженых лейтенантов» развивается и тема обездоленного войной женского счастья: «Черноглазая одна / В гости пригласила, / За беседой фитилек / В лампе пригасила. <...> На подушках пуховых / Жаром окружала / И другого, не меня, / В голове держала» (Пароль. С.39). В итоге тема скоропалительной фронтовой любви завершается мотивом хоть и не признающего за собой особенной вины, но все же честного, в традициях народной этики, покаяния: «И любовь была недолгая, / И брала себе свое! / Вы простите, люди добрые, / За невечную ее» (Там же. С.38). Присутствует в лирике Танича и тема фронтовой дружбы, в частности, в разговоре о главном солдатском имуществе — кисете, где «махорки на самом дне, / только-только / на самокрутку / тебе и мне» (Мемуары. С.14). Эта тема проникнута большей ностальгической памятью, чем тема фронтовой любви; поэта печалит, что визуальная встреча бывших когда-то молодыми однополчан, если они даже еще и живы, увы, уже невозможна: «И не узнать нам нас / и не позвать, / мы навсегда остались / в дальних далях!» (Там же. С.17).
Стихи Танича о войне воспроизводят почти сиюминутные ощущения происходящего: «А воздух был плотным и теплым / <...> И солнце, / Зажмурясь, / Погасло...» (Пароль. С.18), исполнены впечатляющих картин виденного: «Острые готические шпили — / Как скелеты рыцарских веков» (Улицы. С.15), которые и в дальнейшем будут тревожить поэта своими жестокими видениями: «Над синью лесного подсада / Вдруг встанет из давности дней / Кривая сосна, как из ада, / В обломках до самых корней» (Пароль. С.83).
По мере ухода военной юности в прошлое и творческого развития самого поэта тема войны тем не менее в его стихах не глохнет, обретая статус вечного атрибута и его телесного («И горячая, под лопаткой, догорает моя война» — Шаг влево. С.89), и духовного состояния: «Как стронций она не распалась во мне» (Мемуары. С.104). Более того, с уровня сюжетно-изобразительного и просто эмоционального она переходит теперь на структурный уровень самого поэтического творчества, становясь символом, метафорой, например, прожитого времени: «Не сбросишь с плеча усталого / скатку лет!» (Там же. С.105) и даже в еще более далеком от сущности войны изображении цветка: «Пион выстреливает сразу! / <...> Он, как сапер, себя взрывает, /ив нем самом — и тол, и пыл! / И после смерти он бывает / еще красивее, чем был» (Там же. С.50). И вообще, по мысли поэта, для работы над стихами, чтобы «в тишине / У стола примоститься», нужно, помимо прочего, «иметь за душой что-то главное, / Вроде войны» (Пароль. С.21).
Не менее чем военная, биографически мотивирована в лирике Танича начинающаяся с «одного злопамятного лета» тюремно-лагерная тема. Она прочно закреплена в его стихах такими терминологически весомыми знаками, как «воронок», «повал», «наледи уральского барака», «...чуни да пайпаки... / и пила лучковая — / барышня моя» (Мемуары. С.21), и целыми обозначенными тою же лексикой картинами: «...в непроснувшемся небе вертух с пулеметом», «колючая проволока непехотных лагерей» и т.п. Проблему противостояния противоборствующих в эпоху сил Танич решает в комплексе — и как бывший фронтовик, и как бывший лагерник, для него непраздным является вопрос, сколько у нас погибло «от ихних» и сколько «от наших» (Мемуары. С.25) — имеется в виду пуль; созерцание монумента Победы и памятника жертвам Ежова приводит его к обобщающему выводу: «...я под этим лежу / и под этим — лежу, / ничего во мне нету живого» (Шаг влево. С.16); размышление о прошлом — истории пятилеток и репрессий — рождает зловещий образ «эпохи наганов»: «В этих стенах чекисты бывали, / в портупеях и при кобуре, / пятилетки бортами / углы задевали, разворачиваясь во дворе» (Мемуары. С.103).
Свое активное отношение к истории уходящего века Танич выразил в образах его показательных, в том или ином плане, личностей,— негативных: Сталина, «термоядерный прах» которого он просит убрать с Красной площади (Там же. С.24) и чья подпольная кличка «Коба» напоминает поэту «чуть-чуть сокращенная кобра» (Шаг влево. С.70), Берии, что в его страшном сне вновь «по Вспольному проехал не спеша» (Там же. С.119) — и светлых, в основном жертв ста-линско-бериевской эпохи — «одесского Спинозы» Бабеля, Мандельштама, что «до бухты Ванино — / пронес свой рифмованный крест» (Там же. С.22), Ахматовой, с ее «царским» именем, Платонова, зарабатывающего на хлеб насущный в годину отторжения от литературы в качестве дворника («Горит опавшая листва, / по-книжному шурша» (Там же. С.86), своего «земляка пехотного» Виктора Астафьева, над рассказом которого он пытается «расти» («да где там, разве дорасти?»), но обращение к которому завершает упреком: «...ну что тебе дались жиды?» (Там же. С.87).
Напряженности и драматизму исторической жизни в поэзии Танича противостоят мгновения полноценного бытия, связанные прежде всего с впечатлениями детства — «страны незамерзающей мечты» (Пароль. С.83); с природно-первозданным началом — «На дальней станции сойду — / Трава по пояс!» (Пароль. С.85), «Как мне люба-дорога / эта связь с травой...» (Мемуары. С.120); с ощущениями бытового уюта мирной жизни — «Пахнет дымом дровяным, / Смоляным, берестяным, / Духом банным-деревянным, / Удивительно родным!» (Пароль. С.25), «Запарю веник — пахнет просо! / Забытым детством подышу» (Там же. С.54); с ностальгией по коммунальной жизни: «Коммуналка, / счастливые дни! Людно, кухонно / и коридорно» (Мемуары. С.43). Это также и мгновения творческого состояния, когда каретка пишущей машинки вдруг начинает бегать «быстрей гусиного пера» (Пароль. С.58), а стихи неожиданно находятся, как в лесу опята: «Пружинисто, солдатиком, / крылато / букет взлетел / и смотрит на меня» (Шаг влево... С.115). Подобные же мгновения Т. находит в созерцании шедевров национального гения, представленных пусть всего лишь только в топонимах: «Остоженка, / Пречистенка, / Волхонка,— / какой поэт / сей триптих возвестил? / <...> А площадей и улиц / будут тыщи, / и Метрострой / как прозвище хорош! / Но никогда / превыше и пречище / Пречистенку / уже не назовешь» (Мемуары. С.61).
Тема любви у Танича лишена налета привычной в лирике эйфории, поэт выступает в ней скорее тонким аналитиком, неожиданно иронично уравнивая ее с таким понятием как «бедность» — по их общей доминанте — преходящности: «Жаль, что бедность, / Она, как любовь, / До поры» (Улицы. С.66), и вообще, в эту тему он намерен внести переакцентировку: «Влюбленность я любви предпочитаю — / Незнанья в ней / Прелестен аромат» (Пароль. С.75).
Существенную роль в поэзии Танича играют образы, являющиеся бытовыми и культурными знаками времени. Довоенный этап жизни обозначен «буфетом в амурах / с деревянным виноградом» (Мемуары. С.11), «примусом», «ходиками (с подвешенным утюгом)», обращением соседки к матери поэта «мадам» и песнями «Ах, эти черные глаза!», «Сулико», затем появляются «потный ватник», который надело на себя «авральное» время войны, лагерная «телогрейка» (вернувшаяся затем по прихоти легкомысленного поколения перестроечного десятилетия в виде модной «телогреечки попсовой») и туристическая палатка — «родная сестра бригантин» (Улицы. С.66) — периода хрущевской «оттепели».
Между тем ощутима у Танича и тенденция самого себя представлять без каких-либо особых «опознавательных знаков», относительно как истории, так и самой личности: «И в зеркало дышит небойко / Серийная личность моя» (Пароль. С.10), поэт не только не проявляет особого интереса к модным сейчас поискам своей родословной — «Я не знаю своих истоков» (Мемуары. С.80), но даже и к своим национальным корням: «Так и живу, как в нереальности, / и тесен мне один народ — / я никакой национальности, / демографический урод» (Шаг влево... С. 53).
В качестве основной интонации своей поэзии Танича называет ее песенность, «сентиментальность» и «самоиронию» (Г.Заславский).
В песенном творчестве выступает наследником традиции фольклора и близких ему поэтов, в частности, С.Есенина, о котором на вопрос, чем он близок тюремно-лагерному миру, высказывается: «Есенин изначально песенно писал. Он ближе всего к народному стихосложению, понятному большинству людей. Потом Есенин такой тревожный поэт, тревожной судьбы, он был не в ладах с советской действительностью, этим он тоже близок уголовному миру... Есенин по стихосложению прост, как народная частушка, поэтому имеет успех у народа. А лагерь — это народ!» (Там же). О присущем Таниче таланте песенной стилизации исследователь пишет: «Как истинный профессионал, Танич мастак в стилизации. Вам нужен (или, вернее, ему самому приглянулся) "высокий" романс? Извольте, "День ангела": "И время — как рояль из черно-белых клавиш, сегодня мой рояль настроен на минор". Романс цыганский? Пожалуйста, "Три линии": "Чему быть по линиям — все покрыто инеем, но это — жизнь, а это я, а ты — любовь моя!" Так называемая поездная песня, изо всех своих сил норовящая разбередить ваше сердце подробностями узнаваемой жизни? "Она на Кировской служила, на Почтампе, налево в зале, в девятнадцатом окне..." Местечково-еврейская? "Подумаешь, забота, что снова есть охота, подумаешь, погромы! А гицин паровоз!" Подражание Вертинскому? И это можем...» (Рассадин Ст.— С.222).
В 1992 Танич приступает к реализации проекта группы «Лесоповал» — как своеобразного «большого... романа в песнях о сталинском лагере, который я хорошо знал...» («Играла музыка в саду...» С.188). Называя свой проект также «новеллами о лагере», поэт поясняет: «Герой моих песен — бывший уголовник малолетка, мелкий воришка. Никто прежде не разрабатывал этой темы так подробно» (Г.Заславский), «Моя группа "Лесоповал" не романтизирует криминальную жизнь, а наоборот, рассказывает о том, что воровать плохо. "Песня воришки" — это исповедь человека оступившегося, а не закоренелого преступника-рецидивиста» (А.Семёнов).
Помимо группы «Лесоповал» (солист С.Кожуков) песни на стихи Танича исполняли Э.Хиль, И.Кобзон, В.Леонтьев, В.Сюткин, Ю.Антонов, А.Малинин, Ф.Киркоров, А.Апина, Катя Лель и др. Им написаны песни к полусотне кинофильмов.
О своей неразрывной связи с минувшим веком и заодно о нынешнем времени поэт сказал: «Сегодня, оглядываясь назад и всматриваясь в прожитые годы, я вдруг стал понимать, что через мою жизнь можно писать биографию страны, которая называлась Советским Союзом. Я родился <...> был еще жив основатель этой страны. Так что пережил все этапы нашей советской истории. Я говорю "советской" сознательно, потому что и сегодня продолжается очередной этап. К сожалению, другого не могло и быть, потому что у руля власти те же "обком обкомовичи". Молодые реформаторы совсем недавно были комсомольцами — верным оплотом и резервом партбоссов. И вот наши "рулевые", наделав массу ошибок, зовут углублять реформы, при этом забывая выплачивать заработную плату тем, кто их кормит, поит, одевает, обувает, учит их детей и внуков в школах, лечит и старается привить им культуру» (А.Семёнов)
Соч.:
«Я куплю тебе дом...» М., 1995;
Жизнь. М., 1998;
«Играла музыка в саду...» М., 2000;
Проводы любви. М., 2002;
[Стихи и песни]. Смоленск, 2003.
Лит.:
[Краткая биографическая справка] // Танич М. Улицы. М., 1966;
Рассадин Ст. ...А все хорошее есть мечта // Танич М. «Я куплю тебе дом...» М., 1995;
Заславский Г. В есенинских традициях (Беседа с поэтом М.И.Таничем) // Независимая газета. 1997. 21 окт.;
Григорьев К. «Странность — пишу песни...» (Беседа с поэтом-песенником М.И.Таничем) // Московская правда: Ночное рандеву. 1998. 29 янв.;
Семёнов А. «Считайте меня средним классом, на который должно опираться государство» (Беседа с поэтом) // Щит и меч. 1998. 27 февр.;
Миловидова Л. «Я все время придуриваюсь молодым!» [Беседа с поэтом] // Тверская, 13. 1998. 29 окт.
А.И.Михайлов
Оглавление | Все источники